Александра Толстая - ДОЧЬ
Мне тоже хотелось его послушать, и мы все вскочили в машину и поехали. Опоздали. Керенский уже говорил. Собралась громадная толпа солдат.
На высокой трибуне худой человек среднего роста в солдатской шинели охрипшим голосом выкрикивал какие–то слова, которые трудно было разобрать. Мне показалось, что не было простоты, убежденности в речах оратора, в его призывах объединиться для спасения России.
Когда мы возвращались в свой отряд и доктора восторженно переговаривались и восхищались речью Керенского, я молчала, мне было не по себе.
«Неужели они верят, — думала я, — что этот человек может спасти Россию?»
* * *В первую летучку приехала ревизия осматривать лошадей. Дивизионный врач, представитель от Всероссийского Земского Союза и еще кто–то. В ту пору благодаря упадку дисциплины везде, почти во всех конных частях, как в военных, так и в общественных организациях, появилась чесотка. У нас в отряде ее не было.
Вызываю начальника летучки, тот вызывает фельдфебеля, передается приказ привести лошадей. У каждого санитара по две лошади на руках, всего с верховыми в отряде около ста тридцати.
Комиссия ждет. Проходит минут двадцать, а лошадей нет. Вдруг меня вызывают. Прибежал фельдфебель взволнованный.
— Госпожа уполномоченный! Что делать? Санитары отказываются вести лошадей.
— Что?!
— Так что санитары говорят: ежели начальство интересуется, могут сами прийти к коновязям лошадей смотреть…
Делая вид, что я не расслышала или не поняла, я строго сказала:
— Я очень недовольна, что вы так долго заставляете ждать начальство. Вы знаете, что наши лошади в порядке и беспокоиться нам нечего. Скажите команде, что я уверена, что все сойдет хорошо, потому что везде лошади в чесотке, а у нас нет. И тогда ведро вина команде!
— Но госпожа уполномоченный…
— Вы слышали, что я сказала? А теперь живо! Чтобы через пять минут лошади были здесь. И не забудьте сказать каптенармусу насчет вина.
— Слушаюсь.
Через пять минут показалась стройная колонна, каждый солдат вел свою пару лошадей. Лошади сытые, вычищенные, совершенно здоровые.
Начальство осталось довольно:
— Молодцы, санитары!
— Рады стараться, господин генерал! Все развеселились, солдаты заулыбались.
Но положение делалось серьезнее с каждым днем. Дисциплина падала. Особенно плохо было во второй летучке. Начальник ничего не мог сделать с командой. Отказывались работать, грубили. Был даже случай отказа передвинуться на новое место по приказу начальника дивизии.
Разложение шло быстро. Когда при осмотре войск командир корпуса зашел в перевязочный отряд, старика никто не встретил. Он стал обходить землянки. Солдаты валялись на койках и на приветствие генерала — «здорово, санитары», не поднимаясь, лениво тянули — «здравствуйте». А то и вовсе не отвечали. Большевистская пропаганда, как яд, разлагала вторую летучку, и она быстро приходила в упадок; солдаты перестали работать, не чистили лошадей, завели грязь, беспорядок. Пришлось в спешном порядке ликвидировать летучку. Да и вообще чувствовалось, что делать на фронте больше нечего. Фактически война кончилась. По всему фронту шло братание, солдаты покидали позиции.
Я решила сдать отряд, благо находился наивный человек, который охотно принимал его на себя, и уехать в Москву.
Отрядный комитет устроил в мою честь прощальное заседание. Председатель комитета открыл собрание витиеватой речью.
— Товарищи! — начал он. — Сегодня мы провожаем нашего уважаемого уполномоченного, который, которая так жертвенно работал, то есть работала, для нашей родины, то есть для нашей революционной страны! Товарищи! Что я хочу сказать? Наш третий отряд Земского Союза самый отменнейший из всех отрядов! Почему же это так, товарищи? Я объясню вам почему, товарищи! В других отрядах нет уже ни продуктов для людей, ни фуража для лошадей! А у нас — всего достаточно. Сыты и люди и животные. А почему же это так, товарищи? А потому, товарищи, что наш, то есть наша… уполномоченный…»
Он говорил долго…
— Товарищи, — закончил он наконец свою длинную речь, — я желаю нашему уполномоченному, то есть нашей уполномоченной, счастья и благополучно доехать и прошу всех вас, товарищи, почтить ее память вставанием.
И все молча встали.
А позднее я узнала, что после моего отъезда тот же самый комитет постановил меня арестовать как буржуйку и контрреволюционерку, но я уже была в Москве.
* * *— Васька, черт, вали сюда!
Солдат изогнулся и преувеличенно резким движением сбросил сумку на бархатный диван. Робкое веснушчатое лицо показалось из–за двери купе.
— Да ведь это, братцы, первый. Как бы нас, того… не попросили бы о выходе?
— Вали, говорю, дура. Может, раньше и попросили бы, а теперь–то мы и сами попросим, — и солдат злобно покосился на меня.
— Важно, — сказал Васька, — здорово буржуи ездят.
— Отъездились. Ну, барыня, двигайся.
Но двигаться было некуда. Я сидела, прижавшись в угол, и его сапоги скоро оказались у меня на коленях-Я хотела уже встать с дивана, но солдат вдруг вскочил и бросился в коридор. Послышались крики, брань, задребезжали стекла. Поезд уже шел на всех парах.
— Вот это ловко, — орал мой сосед, — самого туда! Довольно покуражились, сволочи.
Я выглянула в коридор. Он был полон солдат. Все кричали, шумели, нельзя было ничего разобрать. 1 аська стоял, раскрыв рот, и напряженно смотрел.
— Что случилось?
— Да офицерские вещи в окно пошвыряли. Как бы самого не выкинули, осерчали дюже ребята.
Я села на прежнее место у окна и стала ждать. Страха не было, но сердце билось болезненными, неровными толчками, в груди закипало возмущение и гнев, хотелось кричать, топать ногами, вышвырнуть из вагона этих солдат с грязными мешками и махоркой. Я старалась не слушать грубого злорадного гоготания, доносившегося из коридора. «Сейчас придет тот грубый, нахальный… Двое суток до Москвы…»
Тарахтели колеса. Забрав в кулак гимнастерку, Васька, почесывая грудь, вошел в купе.
— Отбился офицерик, — сказал он, — а я так и думал, его в окно вышвырнут.
— Чего стоишь? Садись, — сказала я, — курить хочешь? Васька грязными, корявыми пальцами достал из моего портсигара папиросу и сел. Он видимо робел.
Васька ехал к себе домой. Он был счастлив, ему хотелось говорить про себя, про жену и семью. Через четверть часа я уже знала всю его жизнь. Я и не заметила, как вошел тот, другой.
— Васька, табак есть?
Я протянула ему портсигар. Он молча взял, но не поблагодарил.
— Вот что, ребята, — сказала я, — ехать нам долго, у меня чайник, харчей немного есть. Кто–нибудь сходите за кипятком и давайте не ругаться, чтоб все по–хорошему было…
