Савва Дангулов - Кузнецкий мост
Егор усмехнулся.
— Когда ты сказал про Сретенку и про контору, я, грешным делом, подумал, право, ты ли это, — вымолвил Егор. Он хотел возобновления разговора.
— Немцы Остоженку бомбят!.. — вдруг вырвалось у старика. — Остоженку!.. — Он не отнимал ладони от яблоневого ствола, продолжая его гладить. — Я скажу тебе по стариковскому своему разумению. Есть одна сила, способная уберечь нас: тебя и меня…
— Какая?
— Россия… да, да, Россия исконная, дедовская, та, что крушила Наполеона со шведами…
— Погоди, отец, я тебя что-то не разумею, Россия эта с нами.
Но Иоанн точно не слышал сына:
— Рано или поздно, а вы должны будете призвать эту Россию. Призовете — выживете, не призовете — ногами вперед на погост!
Бардин вознегодовал.
— Однако вон как тебя гордыня обуяла… Единственный, так сказать, наследник русской славы военной. По какому праву ты все забрал, нам ничего не оставил? — спросил Бардин оторопевшего отца. — Погоди, не Ксения ли это зовет? — Егор вдруг быстро пошел к дому; ему почудилось, что его окликнула жена. — При случае договорим!
— Ну что ж… договорим! — согласился Иоанн, в голосе сына ему послышался вызов.
Бардин вошел в дом, минуя столовую, ненадолго задержался в комнате сына. (Сережка спал, раскрыв рот, как делал это давно в детстве, когда слушал небылицы дяди Мирона. Дядя и тогда был мастак на небылицы!)
— Ксения, ты звала меня?.. — Он остановился у раскрытой двери.
— Да, Егорушка, входи…
Видно, она проснулась не сейчас. Может быть, ее разбудили Егор с отцом — временами их голоса накалялись заметно. Услышала, но голоса не подала — хотела дослушать. Она была уже в своем кресле перед открытым окном. Заря над горизонтом потускнела, погасла Ходынка, да и Сретенка была не так ярка.
Он подошел к ней, нащупал губами завиток у правого уха, поцеловал. Пахнуло сладковато-удушливым запахом Ксениной кожи, казалось, знакомым от рождения, пряными духами, смешанными с запахом валериановых капель, — зной докатился и сюда, Ксении было худо.
— Как ты?
Она не ответила.
— Ну скажи, как?
— Там… у меня под подушкой.
Бардин дотянулся до подушки, скользнул ладонью. Бумага влажная, сберегшая теплоту рук. Не иначе Ксения держала только что.
Бардин поднес к окну. Казалось, огонь, объявший этот край Москвы, вновь вздуло ветром. Бумага в руках Бардина казалась розовой.
— Повестка… Сережке?
— Да.
Его точно припаяло к окну. Стоял, опершись руками о косяк, стоял не шелохнувшись.
— Что будем делать, Егорушка?
— Что делать?.. Как все…
Кресло под нею застонало.
— Нет, не как все… Нет, нельзя, как все!
— Не знаю.
Она приподнялась в кресле.
— Я знаю!.. Знаю!.. Завтра же утром… прямо с Кузнецкого поезжай к Воскобойникову и кинься в ноги. «Никогда не просил — сейчас прошу…»
Бардин угрюмо смотрел на жену. Зарево незримо потянулось и к ней, сообщило ее лицу жизнь: кожа утратила лиловатость пепла, глаза горели.
— Нет, Ксения.
Она всхлипнула. Ее словно вдавили сильной рукой в воду и не давали поднять голову — наружу выскакивало только это бульканье.
— Ох, не люблю я этого твоего сипа! Если уж хочешь плакать, реви в голос! — не удержался Бардин и, оглянувшись, обнаружил в дверях сына.
— Мама, ты что?
Она увидела сына и дала волю отчаянию — крик, что таился в чахлой груди, вырвался наружу.
— Если ты не пойдешь к Воскобойникову, я сама пойду! — приподнялась она в своем кресле. — На четвереньках поползу.
Бардин засмеялся.
— Ну что ж, с четверенек оно сподручнее… ткнуться в сапоги, ближе к цели!
— Дедушка, дедушка! — воскликнула она, обратившись к двери, за которой должен был быть Иоанн Бардин, но ответа не последовало, значит старик лег. — А ты почему молчишь, Сережа? Проси отца, проси!..
— Мне Воскобойникова не надо, мама, — произнес Сергей едва слышно. — Я как-нибудь без него…
Над Москвой тускнело зарево, тускнело все заметнее — немцы уходили.
Утром, когда собрались к завтраку, Бардин взглянул на жену и поразился ее виду: было в ней нечто торжественное, даже праздничное. Больше обычного напудрена (сухая кожа не удерживала пудры, и она осыпалась на синий бархат воротничка), да и брови были подчернены так сильно, что кожа вдруг стала заметно розовой. То, что произошло ночью, точно рукой сняло — Ксения улыбалась.
— Вот твои любимые сливки, — произнесла она и взглянула на мужа. Глаза ее были радостно-благодарными.
— Пусть дети едят, — сказал Бардин. — Иришка, ешь, это вот специально для переходного возраста…
— Господи, когда он кончится, переходный? — произнесла Ирина, однако молочника не отставила (она была лакомкой).
— И тебе надо есть, — сказал Бардин и потянулся к книге, которую держал сын, однако тот ее не выпустил.
— Сколько помню его, все с этим Марком Твеном, — сказала Ксения и, взглянув на деда, прослезилась. — Как оторвала от груди, вцепился в Твена.
Бардин смотрел на отца. Никогда не видел седой бороды его, сейчас увидел — старший Бардин явился к столу не побрившись.
— Нынче яблок будет — сила! — сказал Иоанн, глядя в окно. — Морозы, слава богу, обошли, — снисходительно-насмешливо он рассматривал на сыне костюм, который семья звала дорожным и по которому безошибочно устанавливалось, что Егор Иванович собирается в путь. — Небось приезжает кто-нибудь? Встретишь здесь или полетишь навстречу?
— Навстречу.
— Это кто ж? Коварный Альбион?
— Американцы…
— Кто именно?
— Да вряд ли ты слыхал — Гопкинс!
Иоанн засмеялся.
— Значит, гоп, кума, не журися? А какой смысл журиться? Все одно страшнее смерти не будет…
Много позже, когда наркоминдельский автомобиль вез Егора Ивановича в Москву, думал Бардин: «А какой он, Гарри Гопкинс? Не слишком ли разукрасила Гопкинса молва? Небось сам он не догадывается, какие анекдоты ходят о нем. А может, не только догадывается, но и знает. Знает и снисходительно поощряет. Истинные и мнимые друзья услужливы: распространят, ухватят и донесут шефу, сотворив новый анекдот: «Вот вы какой… Ни на кого не похожий, необыкновенный!» Знает и с молчаливой снисходительностью поощряет распространение легенд. Да, действительно, растеря редкий. Вот был случай забавный на английском крейсере. Гулял по палубе, голова закружилась, и присел отдохнуть, а у матроса, что стоял поодаль, глаза из орбит полезли. «Простите, господин, но на этом… не сидят — это глубинная бомба!» Но что это говорит Бардину о Гопкинсе? Ровным счетом ничего. Нужна информация, точная.
