Виктор Есипов - Василий Аксенов — одинокий бегун на длинные дистанции
1980
Экспромт в честь вечера Василия Аксенова 11 января 1999 года[28]
Друзья, коль спросит дерзость Ваша:
мила ль мне жизнь? — вскричу: о да!
Явились Новый год и Вася —
один, а Новых года — два.
Единственнее и свежее,
чем нам ниспосланная ель,
он — хвойно — сумрачен. Ужели
мне вновь прощаться с ним и с ней?
Ученой горечи достачей,
мне ль горевать в году другом,
коль я снесла восьмидесятый,
разлучный и смертельный год?
Семь лет на душераздиранье
ушло, за горизонт зашло.
Гнушаясь высшими дарами,
я вопрошала их — за что?
Ответ небесный обоснован:
расплаты справедлив отсчет.
Не сам ли возвестил Аксенов,
что опыт наших душ — ожог?
Рукой беспечной наспех создан,
мой не забудет мадригал,
что мальчика билетом звездным
снабдил наставник — Магадан.
Все беды я сочту за малость,
сюжета преступлю порог,
когда воспомню нашу младость,
пир размышлений, мысль пиров.
Словес таинственный астролог,
добытчик неизвестных лун,
джинсовый, джазовый Аксенов
дразнил всеобщий спящий ум.
Все дети новых дней — лишь дети
пред ним, хоть мил их прыткий стан.
Он был одет, как вольный денди —
с иголочки враждебных стран.
Был силуэт его фатален,
и комсомола костолом
не знал, что дух его витает
меж Колымой и Костромой.
Войдет, плащ длиннополый скинет:
— Привет! — и ликовать пора.
При этом был он резвый схимник
суровой лампы и пера.
Итог парений самовольных:
журнал хвостатый не простил
и маленький мой самолетик,
и марокканский апельсин.
Понять и ныне не по силам:
чем прогневили всю печать
безгрешность наших апельсинов
и самолетиков печаль.
За что невинный плод ощипан,
летатель вымыслов сгорел?
Но, чем отверстей беззащитность,
тем пристальней свиреп прицел.
Мы — чистой радости искали,
рос расточительный запас.
Мы мало думали о славе,
но слава вглядывалась в нас.
Ловил нас гость иноплеменный,
пеняла на ошибки власть,
но нас любил народ в пельменной,
Что «ахмадуловкой» звалась.
Рискуя рифмой неисправной
экспромт покинуть на весу,
я уточню: мы вместе с Прагой
свою покинули весну.
Как раз был Васин день рожденья.
Уж августа двадцатый день
Истек — в поступки и решенья
Вмешалась роковая тень.
С воспоминанием зловещим,
о слушатель, повремени!
Не завтра ли Васильев Вечер?
Васильевы — все дни мои.
Смысл в том, что осенен Аксенов
неиссякаемой звездой,
и спорит с этой аксиомой
лишь второгодник молодой.
Евгений Сидоров
Аксенов в «Юности»
Молодой Василий Аксенов умел влюблять в себя людей. Это был дар тихого обаяния. Он никогда не ораторствовал, никогда громко не смеялся (скорее хихикал), всегда был комильфо, плотного вида плейбой, чувак что надо. Так что дело не только в писательской одаренности. Дело в самом стиле его жизни и облика. Он смолоду тянул на классика жанра, но как бывший советский детдомовец, любил коллектив, друзей, компанию.
По-настоящему он впервые распахнул себя в «Ожоге». До этого личное камуфлировалось фантомами. Блеск «Затоваренной бочкотары» и прелесть старых лирических рассказов (которые люблю и перечитываю по сей день) были лишены какой-либо политической окраски.
Аксенов (как и другие известные литераторы-шестидесят-ники) следовал правилам литературной игры. Но именно игры, а не скучного правдоподобия или принарядившейся лжи.
В конце шестидесятых мы сблизились в журнале «Юность», где я заведовал отделом критики и эстетического воспитания. К несчастью, «Метрополь» надолго развел нас. Я об этом уже писал и потому не стану повторяться (см. «Юность», 1986, № 6).
Сначала Аксенов торчал на поле литературы как яркий цветок, опыляемый Сэлинджером. Но вскоре критика одумалась и отказалась от космополитического ярлыка. «Звездные мальчики» были признаны отечественными сорняками. И атака пошла по другому руслу: очернение советской молодежи. Подули прибалтийские ветра. Стиляжничество ворвалось в молодежную повесть вместе с джазовыми импровизациями Германа Лукьянова, Алексея Козлова, Андрея Товмасяна.
Аксенов стремительно перерастал рамки исповедальной молодежной повести. Писатель менял почерк и сюжеты резко и демонстративно. Он двинулся вперед, оглядываясь на прошлое, на уроки петербуржского фантастического реализма.
В это время мы и встретились. В 1967 году.
Но начиналось все гораздо раньше, с журнального самотека. Изидор Григорьевич Винокуров[29] вытащил из почты два рассказика молодого ленинградского врача. Их напечатали, но впечатления они не произвели. Автору, как водится, написали, старайся, мол, давай, что-то есть. Подпись под письмом впечатляла: Валентин Катаев. Поощрение еще как подействовало!
Валюн (редакционное прозвище Катаева) был, как известно, человеком талантливым и циничным. Как раз в эти годы он стал работать в новом стиле, искренне позабыв про социалистический реализм. В период «оттепели» творца Пети и Гаврика уговорили вступить в КПСС. Свои повести («Святой колодец», «Трава забвения» и др.) Катаев писал в Париже, в трехзвездочном отеле, ежегодно наведываясь туда по линии Союза писателей СССР «с творческими целями». Время помогло Катаеву и его журналу. Исповедальность «Хроники времен Виктора Подгурского» (девятнадцатилетнего Толи Гладилина), графика долговязого литовца Стасиса Красаускаса, журнальные выставки и вкладки молодых левых художников, время вперед, ребята, мы рождены, чтобы творческую свободу сделать былью.
Василий Павлович с усмешкой, добродушно вытягивая губы в трубочку, рассказывал, как впервые был приглашен на ежегодный праздник журнала «Юность» в летний ресторан «Фиалка», расположенный в Сокольниках. Потрясение было немалое, ибо он увидел самого(!) Гладилина, не говоря уж (здесь почти обморок!!!) о самом Евтушенко. Аксенов только что напечатал свою повесть «Коллеги», и Катаеву понравилась аксеновская метафора в стиле одесского литературного ренессанса периода НЭПа: что-то там о стоячей воде в Фонтанке, напоминающей пыльную крышку рояля.
