Мария Куприна-Иорданская - Годы молодости
И еще говорила она постоянно уменьшительными словами, входившими в обиход обитательниц Вдовьего дома. Это был язык богаделок и приживалок около «благодетельниц»: кусочек, чашечка, вилочка, ножичек, яичко, яблочко и т. д. Я питал и питаю отвращение к этим уменьшительным словам, признаку нищенства и приниженности.
Бедность сломила от природы независимый и гордый характер моей матери. Старших сестер надо было устраивать на стипендии в институт, меня в сиротский пансион, а потом на казенный счет в корпус и военное училище. Каких унизительных хлопот ей это стоило и как должно было страдать ее самолюбие! Но я понял это только впоследствии. А ребенком во мне вспыхивала острая ненависть к ней, когда в гостях она вместе с хозяевами дразнила меня и смеялась надо мной с моими обидчиками. И долго после этого я считал мою глубокую любовь к ней оскорбленной и поруганной.
Каждый раз, когда я вспоминаю об этих ранних впечатлениях моего детства, боль и обида вновь оживают во мне с прежней силой. Я опять начинаю недоверчиво относиться к людям, становлюсь обидчивым, раздражительным и по малейшему поводу готов вспылить.
Но не огорчайся, Машенька, такое настроение скоро с меня соскакивает. И если ты не будешь на меня сердиться, а подойдешь ко мне и, ласково погладив по голове, скажешь: «Собачка, засмейся», — я начну радостно скакать и преданно горячим языком облизывать твое лицо.
* * *На день моего рождения, 25 марта — праздник благовещенье — Александр Иванович решил сделать мне подарок. Перед тем он совещался с моим братом, Николаем Карловичем, который сказал, что хочет подарить мне небольшие дамские золотые часы, «Нет, часы подарю я, — сказал Александр Иванович, — а ты купи красивую цепочку». На этом они и порешили.
Утром в спальню поздравить меня вошел Александр Иванович.
— Посмотри, Машенька, мой подарок, как он тебе понравится, — сказал он, вынимая из хорошенькой голубой фарфоровой шкатулки часы. — Я не хотел дарить тебе обыкновенные золотые часы и нашел в антикварном магазине вот эти старинные.
Часы были золотые, покрытые темно-коричневой эмалью с мелким золотым узорным венком на крышке.
— Обрати внимание на тонкую работу узора на крышке, с каким замечательным вкусом сделан рисунок, — говорил Александр Иванович.
Я молча разглядывала подарок, он, стоя рядом со мной, нетерпеливо переступал с ноги на ногу.
— Что же ты ничего не говоришь? — наконец, спросил он.
— Часы очень красивы, но они совсем старушечьи. Должно быть, их носила чья-то шестидесятилетняя бабушка, — засмеялась я.
Александр Иванович изменился в лице. Ни слова не говоря, он взял у меня из рук часы и изо всей силы швырнул их об стену. И когда отлетела крышка и по всему полу рассыпались мелкие осколки стекла, он наступил каблуком на часы и до тех пор топтал их, пока они не превратились в лепешку. Все это он делал молча и так же молча вышел из комнаты.
— Вот мой подарок. Это для твоих новых часов, — сказал мне брат, когда я вошла в столовую, и протянул мне цепочку.
— Часов уже нет, — ответила я и рассказала, что с ними случилось. Выслушав меня, брат кратко произнес:
— Ослица!..
Александр Иванович любил бывать в антикварных магазинах. Но больше нравились ему скромные, торговавшие древностями лавки. Там можно было, не спеша рассматривая старый фарфор, китайские слоновой кости фигурки, куски парчи, вышитые бисером вещи, вдоволь поговорить со словоохотливым хозяином. Больше всего привлекали его внимание золотые и серебряные женские украшения. Так нашел он и те злополучные часы, которые подарил мне в день рождения.
* * *Теперь, когда никаких затруднений с Главным управлением по делам печати, а также и с банками не могло возникнуть, Богданович с миром отпустил нас навестить родственников, однако предупредив, чтобы в Москве мы долго не задерживались.
В Москву мы приехали рано утром в среду на страстной неделе и остановились в «Лоскутной гостинице».
— К маме мы поедем в четыре часа, — сказал Александр Иванович. — Утром она будет до двенадцати в церкви, потом ранний обед, после которого она отдыхает, а в четыре часа пьет чай. В это время она бывает в самом лучшем расположении духа…
День был теплый и солнечный — чувствовалось приближение весны, и мы отправились бродить по Москве, которую я знала только по редким наездам. Александру Ивановичу доставляло громадное удовольствие водить меня по своим любимым улицам и кривым переулкам, в глубине которых стояли старые, покосившиеся дворянские особняки с мезонинами и облупленными, похожими на пуделей, львами у ворот.
— А вот здесь, в третьем этаже, — указал мне Александр Иванович на один дом, — жил Лиодор Иванович Пальмин. Ты не можешь себе представить, с каким трепетом я поднимался в его квартиру по грязной крутой лестнице. Бедный терпеливый старик, как я надоедал ему, еженедельно притаскивая мои стихи и прозу, которые он добросовестно читал и пытался куда-нибудь протиснуть. Сейчас пройдем на Знаменку, там ты увидишь Александровское военное училище, где впервые я предавался «творческому вдохновению» и наконец достиг и литературной славы — в «Русском сатирическом листке» был напечатан мой рассказ, за который, как тебе известно, меня посадили на двое суток в карцер и под угрозой исключения из училища запретили впредь заниматься недостойным будущего офицера «бумагомаранием». Вот и большое желтое здание училища.
Любопытно было бы опять взглянуть на длинный коридор с гимнастическими аппаратами, громадный зал, классы, дортуары. Внизу был первый курс, наверху второй…
Нет. Лучше пока не возвращаться к воспоминаниям о годах моей юности в юнкерском училище, — говорил Александр Иванович, — в них было слишком много горечи и мало радости.
Мы идем дальше и заходим в большой колониальный магазин на Тверской. Александр Иванович покупает для матери сотового меду и антоновских яблок, которые она особенно любит.
— Я вижу, ты устала, Машенька, возьмем извозчика, пора ехать к маме, — говорил он.
На Кудринской площади высится издалека видное громадное старинное здание, с колоннами по фасаду. В теплой, по-казенному величественной передней красуется, как монумент, в своей красной с черными орлами ливрее швейцар Никита, который знал Куприна еще с четырехлетнего возраста.
— С супругой прибыли, — здороваясь, осклабился швейцар. — Давненько у нас не были.
— А помнишь, Никита, как ты драл меня за уши?
— А то как же, уж очень озорные вы были, Александр Иванович, как недоглядишь, насыплете старушкам в калоши мусору.
