Стивен Фрай - Дури еще хватает
Не сохранись во мне крошечного ядра здравомыслия, я совершенно серьезно уверовал бы, что в меня вселился некий великий дух. До конца понять, что я имею в виду, могут лишь те, кто страдает — а может быть, наслаждается — гипоманией. Я и сегодня еще балабоню на предельной скорости, хотя, смею сказать, намереваюсь вернуться к последнему абзацу и отредактировать его, когда либо тихо спланирую с моей высоты вниз (на что искренне надеюсь), либо шмякнусь об землю (чего сильно боюсь)[22].
Природа мании, доводящейся зловещей двойняшкой депрессии, такова: первая противоположна второй во всех отношениях. Одна дает нам надежду и самовлюбленную, грандиозную веру в будущее — другая убеждает нас в полной и неизменной тщете существования. Одна порождает тягу к общению посредством эсэмэсок, писем, телефонных звонков, твиттера и персональных визитов — другая заставляет уединиться в темной комнате, посетителей не принимать и показывать спину тем участливым бедняжкам, что любят нас и хотят с нами поговорить. Два полюса.
Итак, повторюсь. Вчерашний день был таким радостным, что дальше и некуда. Собственно говоря, я даже пошел посмотреть, как моя любимая команда, «Норвич Сити», терпит сокрушительное и совершенно незаслуженное поражение на «Крэйвен Коттедж», домашнем стадионе футбольного клуба «Фулхэм». Как нам теперь удастся продолжить борьбу за первое место в премьер-лиге или в чемпионате страны, я и представить себе не могу[23]. Но это совсем другой вопрос, вас не интересующий. Упоминаю о нем лишь потому, что, пока я сидел на директорской трибуне в обществе Делии Смит{46}, других членов правления и служащих клуба, мне было дозволено клекотать, визжать, отпускать шуточки, вопить и петь йодлем, и никому это странным не казалось. Когда же я дошел до дома, не сломленный даже ужасным проигрышем, то обнаружил, что впал в беспрецедентное состояние обсессивно-компульсивного расстройства.
Вам еще предстоит получить несколько позже изрядное удовольствие, побольше узнав о странностях моего рассудка, что же касается вчерашнего вечера, остаток его я провел, начищая обувь, наводя порядок в буфетах, расставляя и раскладывая по-новому письменные принадлежности, вынося из дома груды мусора и готовя ужин, перемещение коего на тарелку заняло полчаса, столь фантастически симметрично и изысканно были разложены, одна поверх другой, его составляющие.
Покончив с этой достойной Эдриана Монка{47} трапезой, я почувствовал, что руки мои дрожат, в голове звенит кровь, а давление жмет на грудь. Поскольку я был один, то уселся писать длинные, длинные сообщения самым близким друзьям. Писал, что состояние у меня маниакальное, но не опасное, что способным на безумный, постыдный или рискованный поступок я себя не ощущаю. В конце концов я решил отправить сообщение и моему возвращавшемуся в это время из Марселя психиатру и получил от него ответ с предложением принять лекарство и просьбой позвонить ему завтра, в воскресенье утром, — к этому времени он уже будет дома.
Ночь я проспал — несмотря на столь необычайный и неожиданный поворот моего внутреннего флюгера — хорошо. Утром написал кусочек этой книги, причем слова из меня так и перли. Надеюсь, кстати сказать, что это останется незаметным. «Женись второпях, сожалей на досуге», — написал Конгрив. Твиттеруй второпях, сожалей на досуге — этому я уже сам научился. На горьком опыте. Пиши второпях, правь на досуге — чему также научил меня опыт. «Писать я могу и пьяным, но править должен на трезвую голову» — так, по слухам, сказал Ф. Скотт Фитцджеральд своему редактору Максвеллу Перкинсу.
В половине третьего пополудни я влез в хорошую рубашку, повязал шелковый лососево-розовый с огуречно-зеленым галстук клуба «Гаррик», выбрал непритязательные брюки и приятный пиджак и засеменил в направлении театра «Критерион» — созданной Томасом Верити{48} шкатулки для драгоценностей, расположенной на Пиккадилли-Серкус прямо за спиной Эроса[24]. Бар около театра («Кри», как он назывался в веселые поздневикторианские, раннеэдвардианские денечки, когда был излюбленным местечком вудхаузовского преподобного Галахада Трипвуда и его заклятого врага сэра Грегори Парсло-Парсло) — это то самое заведение, в котором доктор Ватсон встретился со своим давним фельдшером по госпиталю «Бартс», «молодым Стэмфордом», которому только еще предстояло сразу после полудня познакомить доктора с Шерлоком Холмсом. И потому для меня, несмотря на орды похожих расцветкой на чупа-чупс туристов, которые лезут на алюминиевую фигуру, дабы запечатлеться, пока они притворяются, что посасывают изящно завуалированный член Эроса и втыкают палец в его пухлую попку[25], — и ненароком рвут струну его лука, — несмотря на мусор, которым они по слабоумию и бездумности засыпают все вокруг, несмотря на пьяниц, мочащихся ночами в желоб у основания бронзового фонтана, несмотря на все это, Пиккадилли-Серкус, «пуп Империи», как ее некогда называли, остается священной землей. Мне следовало сказать «священной мостовой».
Я имею честь состоять в президентах театра «Критерион». Обязанностей у меня не многим больше, чем присутствие, время от времени, на заседании правления, но сам театр прекрасен, а кроме того, увидев свое имя, набранное на программке крошечным шрифтом вместе с именами продюсеров, инвесторов и прочих членов правления, я неизменно испытываю легкий восторг. Наш владелец — это необычайно щедрая Сэлли Грин, небережливый патронаж которой («владелица» и «матронаж», пожалуй, правильнее, нет?) вдохнул жизнь и в театр «Олд Вик», и в «Джаз-клуб Ронни Скотта», что в Сохо.
Итак, я добираюсь до театра и спускаюсь в партер («Критерион» — один из редких театров, в котором все — бары, артистические, сцена и зал — находится под землей), чтобы поучаствовать в послеполуденных торжествах памяти скончавшегося несколько месяцев назад великого актера Ричарда Брайерса. Он состоял в «Гаррике» — отсюда и мой выбор галстука. Сейчас здесь все, кто работал с ним и пережил его. Парочка Пенни — Уилтон и Кит; Питеры — Иган и Боулз; Энни, жена Дикки, его дочери и внуки и великий сэр Кеннет Брана — человек столь же, если не больше, занятой, как я, мы с ним теперь встречаемся редко. Перед началом празднества мы стоим, разговаривая, и мне в кои-то веки удается сравняться с ним в словесном темпе и энергии. Я рассказываю о моем нынешнем душевном состоянии. Как и многие другие, он откликается на мой рассказ с пониманием и опытностью, рекомендуя мне ни больше ни меньше как медитации. Кеннет Брана, которого я знал в пору съемок «Друзей Питера», услышав о медитациях, насмешливо прыснул бы в чашку чая и разразился уморительным, злоязычным, блестяще сымпровизированным монологом, разоблачающим идиотизм тех, кто сидит, уставившись в пустоту и распевая «Ом мани падме хум». Вот что нравится мне, среди прочего, в старении: я обнаруживаю, что все меньше вещей достойно осмеяния, презрения, брезгливости, — полагаю, и с КБ происходит нечто похожее.
