Иван Солоневич - Россия в концлагере
Снова очередь у какого-то огромного сарая, изнутри освещенного электричеством. У дверей попка с винтовкой. Мы отбиваемся от толпы, подходим к попке, и я говорю авторитетным тоном:
- Товарищ, вот этих двух пропустите.
А сам ухожу.
Попка пропускает Юру и Бориса.
Через пять минут я снова подхожу к дверям:
- Вызовите мне Синельникова.
Попка чувствует: начальство.
- Я, товарищ, не могу. Мне здесь приказано стоять, зайдите сами.
И я захожу. В сарае все-таки теплее, чем на дворе. Сарай набит плотной толпой. Где-то в глубине его - прилавок, над прилавком мелькают какие-то одеяния и слышен неистовый гвалт. По закону всякий новый лагерник должен получить новое казенное обмундирование, все с ног до головы. Но обмундирования вообще не хватает, а нового тем более. В исключительных случаях выдается «первый срок», т.е. совсем новые вещи; чаще «второй срок» - старое, но не рваное; и в большинстве случаев «третий срок» - и старое и рваное. Приблизительно половина новых лагерников не получает вовсе ничего, работает в своем собственном.
За прилавком мечутся человек пять каких-то каптеров, за отдельным столиком сидит некто вроде заведующего. Он-то и устанавливает, что кому дать и какого срока. Получатели торгуются и с ним и с каптерами, демонстрируют собственную рвань, умоляют дать что-нибудь поцелее и потеплее. Взгляд завсклада пронзителен и неумолим, и приговоры его, невидимому, обжалованию не подлежат.
- Ну, тебя по роже видно, что промотчик, - говорит он какому-то урке. - Катись катышом.
- Товарищ начальник. Ей, Богу…
- Катись, катись, говорят тебе. Следующий.
Следующий нажимает на урку плечом. Урка кроет матом. Но он уже отжат от прилавка, и ему только и остается, что на почтительной дистанции потрясать кулаками и позорить завскладовских родителей. Перед завскладом стоит огромный и совершенно оборванный мужик.
- Ну, тебя сразу видно, мать без рубашки родила. Так с тех пор без рубашки и ходишь? Совсем голый. Когда это вас, сукиных детей, научат - как берут в ГПУ, так сразу бери из дому все, что есть.
- Гражданин начальник, - взывает крестьянин. - И дома, почитай, голые ходил. Детишкам, стыдно сказать, срамоту прикрыть нечем.
- Ничего, не плач. И детишек скоро сюда заберут.
Крестьянин получает второго и третьего сорта бушлат, штаны, валенки, шапку и рукавицы. Дома действительно он так одет не был. У стола появляется еще один урка.
- А, мое вам почтение, - иронически приветствует его зав.
- Здравствуйте вам, - с неубедительной развязностью отвечает урка.
- Не дали погулять?
- Что, разве помните меня? - с заискивающей удивленностью спрашивает урка. - Глаз у вас, можно сказать…
- Да, такой глаз, что ничего ты не получишь. А ну, проваливай дальше.
- Товарищ заведующий! - вопит урка в страхе. - Так посмотрите же. Я совсем голый. Да, поглядите!
Театральным жестом - если только бывают такие театральные жесты - урка подымает подол своего френча, и из-под подола глядит на зава голое и грязное пузо.
- Товарищ заведующий! - продолжает вопить урка. - Я же так без одежи совсем к чертям подохну.
- Ну и дохни ко всем чертям.
Урку с голым пузом оттирают от прилавка. Подходит группа рабочих. Все они в сильно поношенных городских пальто, никак не приноровленных ни к здешним местам, ни к здешней работе. Они получают, кто валенки; кто ватник, кто рваный бушлат. Наконец, перед завскладом выстраиваемся все мы трое. Зав скорбно оглядывает нас и наши очки.
- Вам лучше бы подождать. На ваши фигурки трудно подобрать.
В глазах зава я вижу какой-то сочувственный совет и с оглашаюсь. Юра - он еле на ногах стоит от усталости - предлагает заву иной вариант:
- Вы бы нас к какой-нибудь работе пристроили. И вам лучше, и нам не так тошно.
- Это идея.
Через несколько минут мы уже сидим за прилавком и приставлены к каким-то ведомостям: бушлат 2-го ср. - 1; штаны 3-го ср. - 1 и т.д.
Наше участие ускорило операцию выдачи почти вдвое. Часа через полтора эта операция была закончена, и зав подошел к нам. От его давешнего балагурства не осталось и следа. Передо мной был бесконечно, смертельно усталый человек. На мой вопросительный взгляд он ответил:
- Вот уже третьи сутки на ногах. Все одеваем. Завтра кончим - все равно, ничего уже не осталось. Да, - спохватился он, - вас ведь надо одеть. Сейчас вам подберут. Вчера прибыли?
- Да, вчера.
- И на долго?
- Говорят, лет на восемь.
- И статьи, вероятно, зверские?
- Да, статьи подходящие.
- Ну, ничего, не унывайте. Знаете, как говорят немцы: mut verloren - alles verloren. Устроитесь. Тут, если интеллигентный человек и не совсем шляпа, не пропадет. Но, конечно, веселого мало.
- А много веселого на воле?
- Да и на воле тоже. Но там семья. Как она живет, Бог ее знает. А я здесь уже пятый год.
- На миру и смерть красна. - кисло утешаю я.
- Очень уж много этих смертей. Вы, видно, родственники?
Я объясняю.
- Вот это удачно. Вдвоем на много лучше. А уж втроем… А на воле у вас тоже семья?
- Никого нет.
- Ну, тогда вам пустяки. Самое горькое - это судьба семьи.
Нам приносят по бушлату, паре штанов и прочее - полный комплект первого срока. Только валенок на мою ногу найти не могут.
- Зайдите завтра вечером с заднего хода. Подыщем.
Прощаясь, мы благодарим зава.
- И совершенно не за что, - отвечает он. - Через месяц вы будете делать то же самое. Это, батенька, называется классовая солидарность интеллигенции. Чему-чему, а уж этому большевики нас научили.
- Простите, можно узнать вашу фамилию? Зав называет ее. В литературном мире Москвы это весьма небезызвестная фамилия.
- И вашу фамилию я знаю, - говорит зав.
Мы смотрим друг на друга с ироническим сочувствием.
- Вот еще что. Вас завтра попытаются погнать в лес дрова рубить. Так вы не ходите.
- А как не пойти? Погонят.
- Плюньте и не ходите.
- Как тут плюнешь?
- Ну, вам там будет виднее. Как-то нужно изловчиться. На лесных работах можно застрять надолго. А если отвертитесь, через день-два будете устроены на какой-нибудь приличной работе. Конечно, если можно считать этот кабак приличной работой.
- А под арест не посадят?
- Кто вас будет сажать? Такой же дядя в очках, как и вы? Очень мало вероятно. Старайтесь только не попадаться на глаза всякой такой полупочтенной и полупартийной публике. Если у вас развито советское зрение, вы разглядите сразу.
