Георг Брандес - Шекспир, Жизнь и произведения
Но и искусство краски придает.
На это Поликсен отвечает следующими глубокомысленными словами:
Положим так. Украсится ль природа
Тем средством, что она не создала?
Над тем искусством, что, как молвишь ты,
Должно природу разукрасить, есть
Искусство, что сама она творит.
Ты, девушка прелестная, взгляни,
Как ветку нежную ты прививаешь
К дичку, и дикая кора приемлет
Отростки благородные. Конечно,
Искусство это, но ведь улучшает
Оно природу, ею создано!
Это, пожалуй, самые глубокие и самые прекрасные слова, какие только можно было сказать об отношении между природой и культурой, самое ясное отвержение евангелия природы, против которого Шекспир должен был вскоре заявить протест в "Буре" образом Калибана и представленной в карикатурном виде утопии Гонзало, ратующей против культуры. Ведь и сама Пердита есть именно избранный цветок этой неподдельной культуры, оберегающей и совершенствующей природу.
Но, помимо того, это поистине слова самой мудрости о соотношении природы и искусства. Это искусство, которое само есть природа, это искусство Шекспира. В этой краткой реплике мы читаем свод его эстетики. Его идеалом была поэзия и поэтическая дикция, которая не удалялась бы ни в одном пункте от того, что Гамлет называет "скромностью природы". Если и сам он, особенно в ранней молодости, не мог не заразиться пристрастием своей эпохи к искусственному, то все же он постоянно преследовал его своей насмешкой. С того времени, как впервые он осмеял эвфуизм в "Бесплодных усилиях любви" и в репликах Фальстафа, он не переставал изо всех сил издеваться над ним, особенно же там, где он заставляет говорить придворных. Точно так же и здесь, в манерно-напыщенных поэтических речах, которые он влагает в уста придворному штату.
В первой сцене пьесы Камилл, восхваляя Мамилия, говорит:
Те, что ходили на костылях в день его рождения, желают жить, для того, чтобы видеть его возмужалость.
На это Архидам отвечает с иронией:
А разве без этой надежды были бы не прочь умереть?
Камилл вынужден сделать шутливое признание:
Без сомнения, если бы не было других причин, привязывающих их к жизни.
Гораздо более в комическом виде представлен придворный стиль в последней сцене пьесы, где третий придворный описывает встречу короля с возвращенной ему дочерью и поведение при этом свиты. О Паулине он говорит.
Один ее глаз как бы опускался вследствие горя о потере мужа, другой, напротив того, весело глядел кверху, потому что исполнилось пророчество оракула
Комизм его дикции достигает своей наивысшей точки в следующем обороте речи:
Но самою ценною чертою всего совершившегося, ловившую мой глаз, как на удочку (вода в нем проступила - хоть и не рыба), было то, что когда говорили о смерти королевы, король открыто при всех повинился в ней, сказал, как это произошло, видно было, как врезывался в сердце дочери этот рассказ, и как, наконец, переходя от одного знака печали к другому, с восклицанием "ах!" зарыдала она, как мне казалось, кровавыми слезами, мое сердце тоже сочилось кровью, это я знаю наверно. Самый окаменелый из присутствовавших изменил при этом краску в лице; многие упали в обморок, все были глубоко опечалены. Если бы весь мир мог присутствовать при этом зрелище, печаль сделалась бы всемирной.
Едва ли нужно распространяться о том, что дикция этого третьего придворного не была санкционирована эстетикой Шекспира.
В противоположность подобным вещам искусство в дикции Пердиты - чистая природа; она до такой степени чуждается всего искусственного, что даже не хочет сажать садовых цветов.
Как не хотела б нравиться сильнее
Румянцем лживым, и чтоб тот румянец
Тому, кто просит о руке моей,
Приманкою служил.
Немного найдется мест, где можно было бы так, как в ее репликах, удивляться необычайному знанию природы, которое обнаруживает Шекспир. В сцене, где она раздает цветы, замечательна не только поэзия выражений, но и тесное общение с природой. Она говорит (IV, 3)
Шалфей, лаванда, мята, майоран
И ноготки, что спать ложатся к ночи
И просыпаются в слезах с восходом
Она дает понять, как прекрасно она знает, что нарциссы в Англии цветут уже в феврале и в марте, тогда как ласточки прилетают лишь в апреле, когда произносит следующие строки:
О Прозерпина! Если б подобрать
Все те цветы, что побросала ты,
Испуганная, с колесницы бога
Плутона на землю! Все те нарциссы,
Что раньше ласточек своей красой
Блистают в мартовских ветрах, фиалки
Те, что темней ресниц Юноны, слаще
Цитеры груди, тот подснежник бледный,
Безбрачно умирающий до срока,
До наступленья Фебовых лучей,
Болезнью девушек, у нас нередкой;
Отважных буквиц, ландышей душистых
И всяких лилий, тоже королевских,
Их не достало б мне, чтоб разукрасить
Тебя, мой милый друг, чтобы осыпать
Всего, всего!
Флоризель. Как мертвого в гробу!
Пердита. О нет! На ложе счастья, где любовь
Играя возлегает, не как тело
Безжизненное, - а когда б и так,
Тогда не с тем, чтоб хоронить, но чтобы
Покоиться со мной рука в руке.
Ответ Флоризеля с красноречием влюбленного описывает ее прелесть:
Все, что ты сделаешь, то будет хорошо.
Когда ты говоришь, тогда желаю,
Чтоб вечно говорила; запоешь,
И мне хотелось бы, чтоб при хозяйстве,
Покупке и продаже, при молитве,
Ты все бы пела...
Этой прелести соответствует у Пердиты гордость и твердость духа. Когда король грозит отхлестать ее красоту терновником, если она осмелится удерживать при себе его сына, она, считая все потерянным, тем не менее отвечает ему:
Не испугалась я, хотела говорить,
Сказать ему, что не другое солнце,
А то же самое влияет с неба
На двор его блестящий и лачугу,
В которой мы живем.
В изображении отношений между Флоризелем и Пердитой есть некоторые особенности, не встречавшиеся в юношеских произведениях Шекспира и повторяющиеся в том способе, каким в "Буре" обрисованы Фердинанд и Миранда: известная отчужденность от света, известная нежность к тем, кто еще полон надежды на счастье и стремится овладеть им, некоторого рода отречение от мысли достигнуть этого счастья для самого себя.
Поэт стоит теперь вне его и выше. Когда он раньше изображал юношескую любовь, то находился как бы на одном уровне с теми, кого изображал; теперь этого нет более: на них словно покоится отеческий взор. Он глядит вниз с высоты.
Здесь, как и в "Цимбелине", двор, в контрасте с сельской идиллией, представлен очагом грубости, глупости и пороков. Даже лучший из королей, Поликсен, и жесток, и свиреп, но Леонт, по ходу пьесы лишь введенный в заблуждение своей злополучной подозрительностью, и отнюдь не имеющий задатков злого человека или преступника, являет собой правдивую картину характера и образа действия, свойственного государям и владетельным князьям в эпоху Возрождения - в Италии около 1500 года, в Англии еще сто лет спустя. С полным основанием говорил Белларий в "Цимбелине":
