Евгений Соловьев - Иван Гончаров. Его жизнь и литературная деятельность
Квартира его описывается так.
«Покойный автор „Обломова“ жил много лет в своей квартире (Моховая ул., д. № 3). Он редко кого принимал у себя и неохотно пускал в свой кабинет. Кабинет этот отличался очень скромным убранством. Небольшая низкая комната, разделенная пополам драпированною перегородкою, у которой находился небольшой шкапик с книгами и рукописями; дальше следует диван, над которым на стене висят несколько гравюр в простых черных узеньких рамах, и тут же рядом большой ореховый письменный стол, посредине которого стоят часы с бронзовым бюстом молоденькой девушки наверху, две вазы, чернильница, две-три книги, несколько мелких безделушек, которые старик писатель очень любил и, разговаривая с посетителями, обыкновенно держал в руках или перекладывал с места на место. У стола – плетеное кресло для работы и другое – вольтеровское – для чтения, с мягкою спинкою и такими же ручками. Кабинетные часы, украшающие скромный стол писателя, – подарок кружка литераторов, а бюст молоденькой девушки – бюст Марфиньки, одной из героинь „Обрыва“. Часы были поднесены Гончарову в 1882 году по случаю тридцатипятилетия его литературной деятельности. Две вазы, стоящие тут же на столе, – также подарок, поднесенный от имени „русских женщин“ 2 февраля 1883 года одновременно с адресом.
Адрес Гончаров хранил обыкновенно в шкапу, где также лежали и те «старые рукописи» и «записки» писателя, которые он очень неохотно показывал посторонним и часть которых от времени до времени собственноручно истреблял, опасаясь, как бы кто не вздумал напечатать их после его смерти. «Посмертного печатания» Гончаров очень боялся и протестовал против него печатаю в статье «Нарушение воли». Вообще, он был крайне строг к своим наброскам и рукописям. Не доверяя самому себе, он в начале 90-х годов пригласил «сведущих людей сказать, есть ли между ними что-нибудь годное для печати». Сведущие люди нашли тогда, между прочим, рукопись «Старых слуг». Сам Гончаров хотел уничтожить эти прелестные очерки, считая их ни для кого не интересными. Вообще, строгость к самому себе не раз доводила его до того, что он прямо уничтожал целые готовые рукописи.
К кабинету своему он привык настолько, что не мог даже вообразить себе, как бы он с ним расстался.
Когда за несколько лет до смерти один из горячих поклонников Гончарова предлагал ему поселиться в деревне на юге, старик писатель, смеясь, ответил:
«Я бы, пожалуй, поехал, если бы меня свезли в моем кабинете. Как иной не может разлучиться с женою, умирает от скуки, так я не могу разлучиться с моим кабинетом».
И это он повторял многим…
Кабинет, привычная обстановка, привычный, аккуратный до педантизма образ жизни – вот что ему надо было. Он привык к гравюрам, которые висели над диваном, к своему письменному столу, к окружавшим его людям – семье одного из старых умерших слуг, привык к петербургскому климату, ежедневным прогулкам. И потянулись год за годом: зима в столице, лето в Усть-Нарве – месте, которое он очень полюбил. Изредка являлись депутации, например, одна с очень громким титулом «от русских женщин»… Гончаров принимал адреса и аккуратно укладывал их на место, которого они не покидали годы. Однажды, во время пушкинских празднеств, ему предложили занять почетное место представителя петербургского отделения по устройству праздника. Но и тут Гончаров, с гордостью называвший себя учеником Пушкина, отказался, ссылаясь на нездоровье.
Это нездоровье начало беспокоить его с семидесятых годов, несмотря на воздержанный и строгий образ жизни. Кое-что мы знаем о нем.
В объявлениях о смерти Гончарова сказано, что он умер «после кратковременной болезни». Болезнь эта – воспаление легких. Старческий организм не мог одолеть мучительного недуга, и знаменитый писатель скончался.
Гончаров хворал уже давно и еще в середине 70-х годов жаловался, что «пришла старость со всеми ее невзгодами и придется вскоре умирать». В письме к Писемскому (8 апреля 1873 г.) он упоминает, между прочим, что ему не до смеха: «Я давно на тот свет хочу». Еще раньше он писал тому же Писемскому: «Я лежу в углу, как зверь: в дурную погоду страдаю бессонницей, приливами крови к голове, и во всякую другую вообще – хандрою и старостью».
По поводу приливов крови к голове Гончаров советовался с разными светилами медицины и жаловался, что никто не может определить причины болезни. Одна знаменитость утверждала, что приливы происходят от малокровия, другая – что от полнокровия. Первая знаменитость советует ехать за границу на воды, где крови прибавляется, другая – на такой курорт, где крови убывает. «Черт их знает, – сердито заканчивает Гончаров свое письмо, – а только скучно это, да и вообще все, вместе с погодой – отвратительно».
«Не браните меня за бирючий образ жизни, – пишет в другой раз Гончаров, – это от болезни или, вернее, от болезней. С ними ладить не под лета и не под силу. Ложась спать, я никогда не знаю, когда засну: в 2, 3 или 5 часов, – чаще всего засыпаю под утро; поэтому день у меня пропадает. Старость и климат».
Он постоянно жаловался на неловкость в руке и на шум в голове. «Точно самовар кипит», – говорит он. Это мешало ему писать, а диктовать привычки не было.
Когда здоровье еще позволяло, Гончаров любил гулять пешком, но «только не до усталости». Любимыми местами его прогулок были Летний сад и Невский проспект. С руками за спину, слегка покачиваясь и сильно задумавшись, ходил он взад и вперед. Дворники и лавочники знали его под именем «генерала из писателей». В последние же годы он почти не показывался на улице.
Изредка он навещал своих знакомых, но всегда говорил мало, неохотно. В нем не было и следа тургеневской общительности. Не поощрял он и талантов. Я лично помню, как однажды он жестоко поморщился, когда ему предложили прочесть рукопись начинающего поэта. Он отговорился тем, что плохо видит. «Ну так выслушайте, пожалуйста, Иван Александрович», – приставали к нему. «Ох, и слышу плохо», – чуть не застонал старик, боясь, что на сей раз ему, пожалуй, не отделаться. Но судьба ему улыбнулась.
К газетам, к современности относился он индифферентно. Сатурналии всероссийского прогресса и регресса, всегда неожиданные и в большинстве случаев необъяснимые, мало тревожили его. Он не принадлежал ни к тем, кто «праздно ликует» по поводу всего новенького, ни к тем, кто собственным своим лбом хочет непременно удержать историю. Он не злоупотреблял даже принципами постепеновщины, в чем его иногда упрекали, но несомненно желал больше последовательности и порядка в ходе истории.
Боялся ли он приближающейся смерти, которая нет-нет да и дышала на него во время приступов болезни?
