Люсьен Лаказ - Приключения французского разведчика в годы первой мировой войны
— Конечно!
— Не очень внимательно, так как вы без сомнения заметили бы внизу второй страницы стих на латыни, написанный рукой грубияна, который, впрочем, не оставил ни своего имени, ни звания в немецкой армии.
— Как! В немецкой армии?!
— Да, 5 или 6 августа 1914. Вы заметили бы там пародию на знаменитые строки: «Timeo virgins и oscula dantes»[12].
По взгляду, который бросил в мою сторону молодой и бойкий полковник, я тотчас определил, что он ничего не понял. Он был настолько смущен этим прямым ударом, что сразу уехал.
— Вы не знаете продолжения, — сказал мне чуть позже доктор Бюшэ. — Полковник П. разыскал в альбоме этой девушки стих, который вы ему отметили, он его скопировал и в течение нескольких дней он просил одного объяснить ему значение слова «timeo», другого — слова «oscula» и так далее. Это нас всех здорово позабавило.
Для наблюдения за южным фронтом в Эльзасе существовал еще один наблюдатель, каждый день бдительно обозревавший весь регион. Лишь один пушечный выстрел по направлению к Альткирху или Даннмари и тотчас же огромная сосиска поднималась над горизонтом; телефонный кабель соединял ее со швейцарским блокгаузом, а, он, как говорили наши таможенники, был связан с немецким фронтом. Если мы не воспользовались особенно темной ночью, чтобы подключиться к этому кабелю, что позволило бы нам подслушивать швейцарского воздушного наблюдателя, то только потому, что мне всякий раз отказывали в разрешении.
Таким образом, долгими неделями мы испытывали соседство швейцарского воздушного наблюдателя, тем более неприятного, что он принадлежал к германоязычной дивизии. Разумеется, никакой симпатии к нам ее офицеры, немецкоязычные швейцарцы, не проявляли.
И когда, наконец, эта германоязычная дивизия была сменена «франкоязычными» подразделениями, я вздохнул облегченно и решил познакомиться с лейтенантом-наблюдателем.
Но ему не довелось долго вести наблюдение. Через два дня после того, как швейцарцы запустили свой новый аэростат, его атаковал и сжег средь бела дня один совсем молодой летчик из немецкой авиаэскадры, дислоцированной близ Альткирха.
Это стоило правительству Берлина миллион марок, но, может быть, помешало нам узнать расположение несколько вражеских батарей.
Глава 7. Опасная поездка в Германию
Дитрих не остался у нас долго; как и у Валери до него, ему не удалось сработаться с доктором Бюшэ, который был в некоторой степени нашим начальником.
Сменивший его Риттер был человеком моего возраста, тип спортсмена и охотника, большой, сухопарый и худой; его выступающие скулы и орлиный нос делали его лицо похожим на индейца, но он был эльзасцем и действительно хорошо знал Германию и немцев. Он тоже не понравился Бюшэ и несколько месяцев спустя ему вменили расплывчатые обязанности, связанные с почтовой цензурой, пока знание английского языка не позволило ему оказаться полезным на севере.
Некоторое время прежде мой брат написал мне, что освобожденный от армии после тяжелой болезни, которой он заболел в первые дни войны, он теперь хотел бы поступить снова на службу.
Я рассказал об этом капитану Саже, который мне тотчас же ответил: — Посоветуйте ему представиться в Безансоне и попросить направить его в отдел разведывательной службы в M…куре. Я направлю его к вам на подмогу.
Это был период полной загруженности, и Риттер и я едва успевали справиться с нашей работой. Приезд брата очень обрадовал меня; после Рауля он был первым членом моей семьи, которую я встретил после августа 1914 года.
Я поручил ему чтение писем, написанных семьями, так как знал об его добросовестности и был уверен, что он не пропустит ни одной подозрительной строчки. Я тогда смог вздохнуть, но мне очень требовалось средство передвижения. Я даже купил за триста франков верховую лошадь, которую немецкий жандарм в С…бахе как-то конфисковал у одного местного крестьянина. Теперь я смог хоть пару часов в день бывать на свежем воздухе. Я уезжал, чтобы развозить письма по соседним деревням или чтобы посетить Р.
Доктор Бюшэ в этом месте организовал что-то вроде светского монастыря, где с ним жило около дюжины писателей. Некоторые из них уже вышли из призывного возраста, другие были ранены или уволены со службы. Они получали сотни немецких, австрийских, венгерских и швейцарских газет; одни читали, переводили, другие составляли ответы, противопоставляя нашу пропаганду пропаганде противника, и зрелище это в восьми-девяти километрах от фронта, иногда под снарядами, эта литературная Тебаида, не испытывало нехватку в оригинальности.
Я не назову никого из тех, кто еще живы, но среди тех превосходных писателей, кого больше нет, был Поль Аккэ, с ним я подружился я в память о Рауле, с которым тот познакомился в Париже.
У меня были, — сказал он мне, — превосходные отношения с вашим кузеном, его политические взгляды были сходны с моими, хотя, он был куда правее меня.
Я улыбнулся, я никогда не принимал всерьез политических заявлений Рауля — молодого человека с «ветром в голове. И потом, а разве монархисты еще действительно существовали?
Поль Аккэ мне отвечал, что это было довольно модно во всей элите страны и в среде университетской молодежи и что многие сочувствовали им:
— У нас даже здесь они есть, не доктор, конечно, он скептик. И в С…бахе у вас был комендант Ласелль, у вас майор де Жерикур, полковник Озерэ, и другие.
Понемногу он посвящал меня в тайны политики, но мое эльзасское равнодушие ко всем перипетиям этой борьбы так и не исчезло.
В то же время ему не удавалось вовлечь меня в свой лагерь, я слишком хорошо видел, насколько глубока пропасть, разделяющая сердца и души французов. Одна их часть открыто и благоговейно любила родину, высоко ценила чувство долга и была готова добровольно, порой даже с радостью пожертвовать собой.
Но другая часть, с которой я сталкивался очень часто, по моему мнению, характеризовалась непревзойденным показным человеколюбием исключительно на словах, то ли слишком туманным, то ли слишком широким, в котором не было места понятию долга. Я также встречался с духом бунтарства и критики, с презрением к героизму, с отрицанием всего того, что сдерживает человеческие инстинкты, с интернационалистами, полными утопий, с негодующими германофилами, которые, на мой взгляд, видели свое предназначение в прикрытии и оправдании вторжения агрессора.
— Великий Боже, — сказал я однажды майору де Жерикуру, — я представлял себе французов совсем другими!
— Всегда различайте, — ответил он, — Францию и ее режим. Но никогда не отчаивайтесь.
