Лев Разумовский - Нас время учило
— Как стоишь, сволочь? Смирр-наа! Как стоишь? И, внезапно повернувшись, поднимает руку к козырьку и снова шествует вдоль коридора, сопровождаемый старшиной.
Странная картина. Ночь. Тусклая лампочка освещает застывшую роту, перед которой ходят туда и обратно, нелепо козыряя, два вдребезги пьяных человека… Вот они опять повернули и опять идут тем же манером четвертый раз. Когда это кончится? Становится жутковато. Сейчас они могут сделать с нами все что угодно. Попробуй не подчинись!
— Рота! — вдруг рявкает Борисов и останавливается.
Пауза. Напряженно ждем.
— Рота! — продолжает он, еще больше выпучив бесцветные глаза. — Отставить!.. Старшина! Постройте… роту… для обыска…
— Рота, слушай мою команду, — гнусит Ткаченко и громко, утробно икает, — кто-то из вас слямзил у старшего лейтенанта деньги. Тридцать рублей. Если сейчас отдадите, пойдете спать… Если нет — до утра по стойке «смирно»…
— Смир-ноо! — вдруг выкрикивает Борисов, хотя мы и так стоим по стойке «смирно».
По роте гул. Прояснилось. Мне даже интересно — что дальше?
— Первый ряд! — командует старшина. — Три шага вперед, шагом марш!
Бум-бум-бум.
Теперь мы стоим у противоположной стены, и я оказываюсь носом к носу с Борисовым, Он смотрит мне в глаза тупо и неподвижно. Красное лицо его перекошено. Глаза белые — то ли от злости, то ли с перепоя. С минуту он смотрит на меня, потом переводит взгляд дальше.
Пронесло.
— Сержанты! Обыскать! — кричит старшина.
— Первое отделение! Пояса снять! Карманы вывернуть! — командует Филиппов.
По ряду шум и движение. Сержанты хлопают нас по карманам, по обмоткам (деньги можно спрятать в обмотку), я слышу, как Филиппов, не обыскав меня, буркает себе под нос: «Додумались, гады, поспать не дают, падлы…»
— Второй ряд! Два шага вперед, — поет старшина, — шагом-арш!
Бум-бум.
Начинается обыск второго и третьего рядов. Сержанты снуют между рядами, солдаты выворачивают гимнастерки, тихо ругаются, и сквозь разноголосый шум слышен хриплый голос-лай Борисова:
— Отставить разговоры! Молчать, сволочи, мать-перемать!..
Обыск закончен. Ничего не нашли. Сержанты докладывают о результате.
Минуту Борисов думает, опустив голову, потом вскидывает ее и кричит:
— Второй ряд! Два шага назад, шагом марш!
Бум-бум!
— Первый ряд! Три шага назад, шагом марш!
Бум-бум-бум!
— Равняйсь!
Мы вытягиваем шеи направо, и, скосив глаз, я вижу, что часы уже показывают без двадцати четыре.
— Смирр-ноо!
Тишина. Все ждут — что дальше?
— Гимн Советского Союза! — торжественно произносит Борисов. — Запевай!
Молчание. Такого не ожидал никто.
— Запевай! — глаза Борисова от бешенства снова вываливаются из орбит.
Тонко и нудно затягивает кто-то из третьего взвода: «Союз нерушимый…», и мы подхватываем сиплыми голосами: «… республик свободных…»
Борисов и Ткаченко торжественно берут под козырек, поворачиваются и под звуки гимна начинают снова вышагивать вдоль строя. Впереди Борисов, за ним Ткаченко.
Мы поем и славим наше свободное отечество, дружбы народов священный оплот, а два пьяных идиота тупо шагают перед сотней голодных и невыспавшихся парней, которые нарочно тянут пение, так как не знают, какая идея взбредет в голову начальству, когда гимн закончится.
Тянутся последние строки гимна, когда в конце коридора появляется какой-то незнакомый офицер. Он быстро идет к Борисову и что-то резко говорит ему. Я замечаю четыре звездочки на его погонах. Капитан. Не наш. Может быть, из штаба полка?
— Отставить! — рявкает Борисов.
Тишина.
Комроты и старшина уходят за капитаном, а Филиппов бежит за ними в штаб батальона, затем возвращается и весело кричит:
— Вольно! Рота, разойдись!
Кучей кидаемся мы к двери. Давка, шум. Дорога каждая минута. Два часа сна пропало зазря. Пулей раздеваемся и лезем под одеяло.
Никаких разговоров.
Скорее спать.
Спать до подъема осталось немного.
Зимний поход
— Четвертая рота! Подъем!
Летят в сторону одеяла, вскакивают в полутьме серые тени, лихорадочно натягивают на себя одежду.
— Умываться — бегом марш!
Выбегаем в холодный вестибюль.
У длинных жестяных рукомойников толпа в грязно-белых рубашках. Бледные мокрые лица, синевато-красные уши, от мокрых рук идет пар. Все делается наспех, моемся без мыла, его нет.
Быстро плещу себе на руки ледяную воду, крепко тру их, несколько раз провожу мокрыми руками по лицу. Долго здесь не задержишься — холодно, и в спину тычут — освобождай! С боков толкаются, всем тесно, рукомойники не рассчитаны на такое количество людей. Вытираюсь кое-как и бегу в казарму. Там все-таки теплее, и можно, надев гимнастерку, постоять минуту-две около теплой трубы, если место не занято.
— Первый взвод! Становись!
С грохотом становимся поотделенно. Впереди меня сутулые плечи Замма, сзади дышит Пашков.
— Напра-во! Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! Товарищ лейтенант! Взвод выстроен. Докладывает сержант Филиппов!
Сказал как отчеканил. Даром что маленький, а боевой у нас сержант!
Барсуков обходит взвод. Его острый профиль сегодня как-то особенно четок. Яркие пятна резко граничат на белом, чистом лице.
— Вольно! — командует он, и мы расслабляем левую ногу. — Слушайте меня внимательно, — говорит Барсуков, резко повернувшись. Он всегда резок в движениях, голубоватая шинель сидит на нем ладно, портупея браво пересекает грудь, шапка из серой цигейки ловко сидит на голове, сапоги всегда ярко начищены. Щеголеват наш командир. И, пожалуй, красив какой-то нервной, броской красотой.
— Сегодня начинаются учения в полевых условиях…
Мы притихаем.
— После завтрака получить лыжи, подогнать. В восемь ноль-ноль выходим. На трое суток. Ночевка в лесу. Общий марш около шестидесяти километров. Сержант! Проверьте готовность взвода, получите вещмешки, котелки, сухой паек.
Лейтенант выходит, а мы сбиваемся в плотную кучу и обсуждаем предстоящее.
— Ну шо воны дадуть на той сухой паек!.. — жестикулирует Жижири. — Хлиба трохи да крупы того мене…
— Да половыну сержанты заберут до сэбэ, — вставляет Перлык.
— Потянем ноги шестьдесят километров…
— Хиба ж можно ночуваты у лиси у таку люту морозыну!
— На завтрак становись!
Выходим на улицу и сразу замечаем, что мороз стал сильнее. Пар изо рта вырывается клубами и стоит белым облаком над нами. Филиппов сегодня не придирается, не заставляет по два, по три раза начинать марш с места. Он озабочен и торопится.
