Константин Феоктистов - Траектория жизни. Между вчера и завтра
Он всегда хотел быть лидером — лидером интересного дела, осуществление которого принесло бы славу ему, его КБ, его стране. Он сделал выдающуюся инженерно-административную карьеру. Но я все же надеюсь, что главным для него в этом успехе было то, что он получил возможность ставить крупные инженерные задачи и с блеском осуществлять их.
С.П., мягко говоря, не чурался наград и стремился к славе. К 1961 году уже был лауреатом Ленинской премии. По существовавшему тогда положению Ленинскую премию можно было получить только один раз. После первого полета корабля «Восток» он предложил мне подготовить документы на соискание Ленинской премии за создание корабля для группы участников работы. Он сам не входил в этот список. Документы письмом отправили в Комитет по Ленинским премиям. Подошел очередной апрель, но премии мы не дождались. Я считал, что это ущерб не столько для нашей группы, сколько для престижа самой премии: неужели разработка принципиально новой машины, корабля, на котором землянин впервые полетел в космос, не достойна высокой оценки государства? На следующий год Королев опять предложил подготовить документы на премию. Снова подготовили, отослали — опять ничего. Выглядело это как-то необъяснимо и глупо. Королев говорил, что наверху считают, что мы все возможные «гертруды» и прочее за эту работу уже получили! Такое объяснение удивляло, поскольку в списке кандидатов не было владельцев «гертруд». После смерти Королева один из сотрудников аппарата М. В. Келдыша, президента АН СССР (который был тогда и председателем Комитета по Ленинским премиям), рассказывал, что после первого предварительного рассмотрения, с положительным результатом, в наш список представленных на соискание кандидатов был включен Королев, и дальнейшее продвижение документов сразу застопорилось, поскольку он уже получил Ленинскую премию. «Ах, вы для меня не хотите делать исключение? Тогда забираем обратно представление». Ну что стоило начальству сделать для него исключение? Побоялись создать прецедент? А с другой стороны — ну какое значение для Королева могло иметь, есть у него еще одна медаль или нет? И что она по сравнению с его мировой славой (правда, тогда лишь анонимной)?
Было в его характере и своего рода пижонство: «Если уж лететь, то „своим“ самолетом, если уж оперироваться, так у министра здравоохранения». Это же надо было додуматься! Разве можно доверить министру, даже если он когда-то и был хорошим хирургом, серьезную операцию?! Тут нужен был профессионал, который ежедневно «режет»! Грубые медицинские ошибки, не остановленное во-время кровотечение, неподготовленный аппарат искусственного кровообращения — и в результате смерть.
Его очень обижало и раздражало, что после запусков первых межконтинентальных ракет, спутников, кораблей он так и оставался для всех до самой смерти безымянным Главным конструктором. Почему? Как-то Хрущев пытался объяснить это соображениями безопасности разработчиков. Смешно. Кто бы стал покушаться на их жизнь? Скорее всего, это помесь ревности к возможной славе подчиненных с боязнью потерять контроль над процессом — людьми со всемирной славой трудно управлять.
Соцсистему Королев, по-моему, не любил. Да и за что было любить ее человеку, доходившему на Колыме, а потом годы жизни протратившему в шарашках? Конечно, дежурные фразы насчет самого передового общественного устройства, самого, самого… на собраниях и митингах он произносил. Но как-то в кабинете Бушуева зашел разговор о привлечении крупных биологов к нашим работам. Кто-то назвал имя А. Л. Чижевского.
— А что, — сказал Королев, — кажется, подходяще. Действительно крупный ученый.
— Что вы! — вмешался одни из участников совещания. — Он же сидел!
Впервые я увидел С.П. действительно рассвирепевшим. Он покраснел, стукнул кулаком по столу и закричал в исступлении:
— Вон!! Да, да! Я говорю вам! Убирайтесь вон!
И, обратившись к Бушуеву, потребовал:
— Чтобы я этого дурака у нас больше никогда не видел!
Бушуев тогда все же не уволил «осторожного». Он буквально выполнил указание Королева: «спрятал» этого инженера, чтобы тот никогда не попался на глаза С.П. Впрочем, Чижевский у нас так и не появился.
Одно из гнусных следствий тоталитарной системы слежки и доносов — взаимное недоверие, внутренняя закрытость, подозрительность друг к другу: не сексот ли? Из воспоминаний и книг, опубликованных в последние годы, складывается впечатление, что слежка и донос у нас даже не всегда были тайными. В армии, например, при каждом крупном воинском начальнике был комиссар, или начальник политотдела, или кто там еще. И, насколько можно понять, главной задачей этих людей было наблюдение за благонадежностью в части, прежде всего — за благонадежностью командиров, и регулярные доносы («политдонесения») на них. Нет доносов — плохо работает комиссар. И при каждом члене Политбюро, министре был такой человек — спецпомощник, спецреферент, главной обязанностью которого было обеспечение безопасности своего начальника. Но думаю, что главной его обязанностью было смотреть за начальником, к которому приставлен. Со временем начальники различных рангов привыкли к своим соглядатаям, убедившись в их относительной безвредности (они, как правило, не собирались рубить сук, на котором сидели), и стали даже стремиться к тому, чтобы иметь собственного карманного шпиона. Начальник, которому не полагалось иметь официального «помощника» из КГБ, мог воспринимать это как признак незначительности своего положения. Подозреваю, что многие из них сами нанимали себе «помощников» или «референтов» из бывших работников КГБ или милиции, чтобы хотя бы внешне повысить свой статус.
Что касается секретности, лично мне она не мешала. Будучи человеком очень рассеянным, я для себя нашел выход из положения: собственные тетради и блокноты не заводил. С начала работы в КБ у меня были только две собственные секретные тетради и портфель, который я должен был сдавать в секретный отдел при уходе с работы. Но этими тетрадями пользовался только в первый год работы, и то очень редко, а потом уже, когда у меня возникала необходимость написать что-то самому, брал блокнот у первого попавшегося сотрудника, писал, отдавал ему, просил сдать в машбюро, а когда напечатают, то там же, в секретном отделе, положить в мою почту. Это не могло быть не замечено «секретчиками». Раз в несколько лет раздавался звонок с предложением тетради уничтожить, а секретный портфель сдать. Но я почему-то отказывался. Чувствовал, что с каждым годом эти две тетради становились для меня все более ценными. Иногда на обычной бумаге набрасывал идею и отдавал сотрудникам на чистовое оформление с соблюдением правил секретности. На таких же листках, в обычных блокнотах и ежедневниках записывал для памяти, что нужно будет сделать или проверить. И таких бумаг, черновых набросков у меня к концу каждого рабочего дня на столе скапливалось довольно много. Время от времени я истреблял их. Но многие почему-то очень не хотелось уничтожать, типичная плюшкинская черта. И время от времени папки с этими черновиками складывал в сейф или просто в шкаф (в зависимости от существа заметок).
