Вениамин Каверин - Литератор
Письмо мое затягивается, и я не могу подтвердить примерами того факта, что характеры решительно всех персонажей (в том числе и второстепенных) выписаны отчетливо и смело, кстати, несомненно, по той причине, что Вы удачно подобрали актеров. Только один пример. Вы вернули на сцену талантливую Целиковскую, дав ей возможность показать, на что она способна в том случае, когда соблюдены художественные условия задачи.
Удалось и то, что Стивенсон называл «паутиной», утверждая, что эта «паутина» есть непременное достоинство гармоничных произведений: в Вашем фильме внутренняя естественная связь происшествий соединяется «под одной крышей» задуманной композиции.
Это далеко не все, что мне хотелось сказать Вам, но, может быть, при встрече, когда я буду здоров, мы поговорим более подробно.
Крепко жму Вашу руку. Ваш Каверин
В. Мотылю
Дорогой Владимир Яковлевич!
Спасибо за письмо, которое меня очень обрадовало. Я не сомневаюсь в том, что Вы быстро вернете себе навыки театрального режиссера и поставите хороший спектакль. Я много раз был в Болгарии, у меня много там друзей, и лишь недавно я получил книгу от секретаря по культуре города Бургас — это недалеко от Созопола, — города, который был любимым пристанищем Паустовского и в котором я провел два лета. От Бургаса до Созопола 40 минут на самолете, и я бы очень рекомендовал Вам посетить этот удивительный город.
Ваше письмо навело меня на размышления о том, что давно пора написать книгу, в основу которой надо положить известную Вам двадцатипятилетнюю ссору. Для этого необходим длинный (и не один) разговор с Вами, и я с сожалением узнал из Вашего письма, что Вы вернетесь только в декабре. Впрочем, я последнее время «не в форме» после трех книг, которые выйдут в 1984—85 гг., я написал еще повесть «Загадка», которой журнал «Октябрь» намерен открыть будущий год. Но до декабря я надеюсь прийти в себя, и мы вместе обдумаем план новой книги.
Читали ли Вы мой «военный» роман[91], опубликованный в пятом номере журнала «Октябрь» за этот год? Читатели довольны им, он имеет успех, а я недоволен.
«Былое и думы» — мое любимое чтение. Читая эту гениальную книгу, я учился «вспоминать», а без этой науки не были бы написаны ни «Собеседник», ни «Вечерний день», ни «Письменный стол» — так называется моя последняя мемуарная книга. Стойкостью Вам у меня заряжаться не надо — она у Вас в крови. Именно она-то и пригодится мне, когда я начну работать над новой вышеупомянутой книгой.
Примите и наши с Лидией Николаевной поздравления с Новым годом. Лидия Николаевна сердечно кланяется Вам и ждет Вас в Переделкине или в Москве с нетерпением.
Крепко жму Вашу руку.
3.11.83
Комментарий:
Ссора режиссера Владимира Мотыля, мешающая ему работать, действительно представляет собою необыкновенно богатый материал для романа. Для него еще не пришло время, но когда оно придет, я напишу этот роман, в котором постараюсь доказать, что правда необходима искусству, как воздух человеку. И что рано или поздно она неизменно побеждает.
Я не забыл известной поговорки: «Пока солнце взойдет — роса очи выест». Годы испытаний, когда тебе мешают работать, для работы, конечно, менее нужны, чем годы, когда тебе не мешают, но ничто не пропадает даром. Конечно, на этом пути неизбежны жертвы. Булгаков, который прошел этот путь, не потерял даром ни одного часа. Для писателя несчастье тоже идет в дело. Пример — Лесков (как это доказал мой друг Борис Бухштаб[92]) глубоко изучил искусство маскировки, которое помогло ему написать то, что он думал.
Но писателю для работы нужны только перо и бумага, а режиссер связан необходимостью опираться на множество обстоятельств, и поэтому он не может «снимать в стол», как это делают иногда литераторы. Разница грозная. Эйзенштейн поставил вдвое меньше картин, чем он мог бы поставить. Я не сравниваю Владимира Мотыля с Эйзенштейном, он, когда ему не разрешили довести до конца «Ивана Грозного», написал, как заметил Шкловский, «собрание сочинений». Мотыль не напишет своего собрания, но я верю, что он добьется победы. Как добился, к слову сказать, победы Алексей Герман, фильм которого «Проверка на дорогах» около пятнадцати лет лежал на полке.
Об экранизации Мотылем пьесы Островского «Лес» я писал дважды — в книге «Письменный стол» и в 8-м томе собрания сочинений. Фильм лежит на полке[93]. Придется подождать.
Два артиста
Бывают люди в искусстве и в науке, которые действуют, заботясь о том, чтобы их талант послужил им на пользу во внешнем смысле этого слова, то есть заботясь о карьере, о признании, о положении. Но есть и другие — думающие только о том, чтобы их действия приносили пользу делу, которому отдают они свою жизнь, науке или искусству. Они посвящают каждый день свой и час лишь тому, чтобы работа их была активной и двигала вперед искусство или науку. Независимо от личных своих интересов.
Таковы были мои друзья, работавшие в совершенно разных областях, — Зинаида Виссарионовна Ермольева, знаменитая изобретательница русского пенициллина, и Соломон Михайлович Михоэлс.
Именно у Ермольевой, которая была очень дружна с Михоэлсом, я встретил его и в свою очередь близко сошелся с ним.
Он был человек, который в любом обществе становился центром внимания. Я любовался его остроумием, его необыкновенно меткими замечаниями, его глубокими оценками того, что происходило тогда на сцене и в жизни. Одну из знакомых Зинаиды Виссарионовны Михоэлс однажды спросил, имеет ли она отношение к искусству. Она ответила: «Маленькое» (была аккомпаниаторшей в каком-то кафе). Соломон Михайлович заметил со вздохом: «Я был бы счастлив, если бы мог сказать то же самое о себе».
Характерной чертой Михоэлса была безукоризненно правильная и, я бы сказал, мелодическая русская речь. Мы с женой пересмотрели весь репертуар его театра. Из множества спектаклей я хотел бы отметить только четыре.
«Фрейлехс». Это смелый и оригинальный спектакль. Не пьеса, перенесенная на сцену, а сама жизнь, показанная без признаков заметного преображения, без заметного украшения ее с помощью искусства. Просто показана была еврейская свадьба со всеми ее фольклорными признаками, с остроумным сватом, играющим роль доброго гения, с молодыми, которым по тринадцать-четырнадцать лет, со свекровью и тещей, чрезвычайно искусно танцующими как бы танец ссорящихся и мирящихся старых дам. Я, к сожалению, не знаю еврейского языка, но решительно все мне было понятно. Дело в том, что, хотя спектакль этот ничем не был похож на пантомиму, все выражалось с такой интенсивной выразительностью, что зрителю не требовалось знание языка. Конечно, особенно сильна была в этом спектакле характернейшая черта творчества Михоэлса — его народность, его тесная связь с народными обычаями, с народными поговорками, словом, сам фольклор оживал перед вами на сцене.
