Сергей Снегов - Книга бытия
Праздник кончился, радость была исчерпана — предстояло занять позиции для нового боя. «Марсельезу» забивал «Интернационал». Казалось, оба гимна говорили об одном — звали на борьбу. Но если первый делал это радостно-трубно: «Вперед, вперед, сыны Отчизны, день нашей славы наступил!», то второй грозно предупреждал: «Это есть наш последний и решительный бой!» И никаких разговоров о славе, скорей уж библейский Армагеддон — сражение воистину последнее и до последнего!
И на каждом перекрестке — толпа, а над толпой — на ящиках, на бричках, на штейгерах, на подводах, на броневиках — неистовые ораторы: бой ради славы, бой ради жизни, бой ради земли, бой ради равенства, бой ради прекращения всякого боя. К призыву не сражаться никто бы не прислушался.
Женщины, творцы жизни, аплодировали и кричали ура звучным глашатаям смерти. И самыми решительными — в бой на убой! — были те, кто требовал мира. Никто не хотел жертвовать жизнью ради войны до победы, но вот за вечный мир эту самую жизнь собирались отдавать запросто.
Я говорил, что историю движут иллюзии. Добавлю — великие иллюзии. Даже подлые идеи должны быть величественными (в определенном, конечно, смысле), чтобы стать действенными. Обывателей хватает в каждую эпоху. Но присмотритесь к истории: в ее трагедиях, ее свершениях нет налета обывательства. Оно — тормоз, а не двигатель истории. В те пронзительно-громкие дни второй половины семнадцатого даже отъявленные мещане ощущали в себе прилив отнюдь не мещанского духа. Ибо история готовилась к огромному прыжку — она опиралась, как на трамплин, на пылающие души.
В нашем районе выборы проходили в Думе (вероятно, районной) — здании с античной колоннадой на Старопортофранковской. Мама, естественно, собиралась голосовать за большевиков, а я за ней увязался. Перед Думой змеились очереди — отдельная для каждого номера избирательного списка. Очень длинная, очень шумная — за большевиков, еще длинней, разношерстая, грубоватая, голосистая — за эсеров. Были очереди и поменьше — хорошо одетые, дисциплинированные граждане: меньшевики, бундовцы, кадеты. Над толпой возносился многоголосый вопль, даже на Привозе не так шумели, ссорились, переругивались и возмущались… Помню, как меня испугало шествие анархистов. Они двинулись на приступ избирательных урн плотной группой. Впереди вышагивал щупленький вожачок, весь в черном и с черной повязкой на глазу — смотреть на него было так страшно, что я в ужасе прижался к матери. Двое охранников осеняли лидера плакатом «Анархия — мать порядка» (весьма успокоительная сентенция…)
Вожак дико вращал глазом, таращился, кривился, выклычивался на толпу желтым зубьем — чтобы всем стало понятно: порядок-то будет, но — в будущем, наша мать, анархия, еще и не беременна им, так что остерегись вставать на дороге — горло порву! Его стражи, неукротимо продираясь вперед, зверски пихали плечами и задами обе очереди, эсеровскую и большевистскую.
Кто-то ответил ударом на удар, вождь пошатнулся — его свирепая повязка слетела, открыв нормальный, вполне здоровый свиноподобный глаз. Охранники дико заматерились, их предводитель завизжал, заметался — и бросился назад. За ним метнулись плакатоносцы. Плачущий вопль: «Как вы смеете! Мы вам покажем!» — замер где-то вдали. Обе очереди дружным хохотом заглушили сетования на безобразное поведение избирателей, осмелившихся навести порядок до того, как воцарилась его мать — анархия.
Не успели мы с мамой подойти к колоннаде, как послышались возмущенные крики — и я снова увидел анархистов, которые опять лезли напролом. Впереди вышагивал все тот же щуплый, но свирепый вожак с возрожденной черной повязкой. Вероятно, он решил попробовать прорваться через кадетов и меньшевиков — и на этот раз ему уступали дорогу. Правда, возмущаясь и негодуя, но — за спинами лихой троицы. Я часто потом думал, что въяве увидел некую формулу нашего социального бытия: к сожалению, самое глубокое понимание не способно заменить самого плюгавого действия. Это вполне уяснил себе один из гениев человечества, провозгласивший, что задача состоит не в том, чтобы понять мир, а в том, чтобы изменить его. И — изменяли, не понимая.
Самая яркая примета одесских революционных лет — непрерывная чехарда властей. Сперва большевики, потом немцы и — за их широкими спинами — украинские самостийники: Рада, Петлюра, гетман Скоропадский. Кстати, фамилия эта, известная на Украине со времен Петра, подвела своего носителя, точно обозначив время его правления. Потом (недолго) опять большевики, оккупанты — греки и французы, снова большевики, за ними — на несколько опереточных месяцев — добровольцы и еще раз большевики — уже окончательно.
Каждая власть властвовала по-своему. Первый (послеоктябрьский) период одесского большевизма был трагикомичным. На рейде стояли броненосцы «Алмаз» и «Синоп», вполне большевистские по виду, но изрядно анархистские по содержанию (недаром на улицах пели: «Эх, яблочко, куда котишься? Попадешь на «Алмаз», не воротишься»). Командующий южными войсками левый эсер Муравьев то пламенно предвещал скорый взрыв мировой революции, недвусмысленно намекая, что именно он, Муравьев, этот взрыв произведет и направит, то уверял одесских капиталистов (вроде авиазаводчика Анатры), что если бы все буржуи были как он, то дело мирового социализма можно было бы счесть в шляпе.
А революционные моряки помещали в газетах грозные объявления — у меня долго хранился номер «Южного рабочего» с таким текстом: «Сегодня, 2-го февраля 1918 года, культурно-просветительская секция линкора «Синоп» организует в опере вечер в пользу секции; и посему граждан налетчиков просят в этот день не производить никаких нападений на мирных граждан, возвращающихся из театра, не то с ними расправятся по всей строгости революционных законов».
Уверен, что в тот вечер лихое братство грабителей и убийц великодушно дало перепуганным одесским обывателям выходной от страха. Благородные налетчики от души сочувствовали материальным нуждам культурно-просветительской секции «Синопа»: каждый, вполне в духе времени, ощущал себя не обыкновенным вором и грабителем-профессионалом, а чем-то вроде революционера. Первый период большевизма, полуанархичный и маловластный, позволял этой шатии-братии окрашивать в розовый оттенок справедливой экспроприации любой удачный грабеж.
Кстати, о налетчиках. Бессмертные рассказы Бабеля навеки сохранят в литературе образы героев Молдаванки. Вероятно, Исаак Эммануилович прав высшей правдой искусства, я восхищаюсь им и меньше всего хотел бы порочить его великолепные создания. Но я жил на Мясоедовской, на углу Прохоровской, Костецкая шла параллельно, всего один малоприметный дом отделял нас от этой грязной, перенаселенной, шумной, нищей, опасной улицы — знаменитого нынче на весь мир проспекта налетчиков Мишки Япончика, прототипа Бени Крика.[7]
