Георгий Захаров - Я - истребитель
После Босфора нас уже нельзя было загнать в каюты. Английские моряки не говорили ни слова по-русски, но вежливо улыбались, встречая кого-нибудь из нас у борта. Мы часами простаивали неподвижно, глядя в морской простор, в котором вот-вот должны были обозначиться очертания родных берегов.
Первыми советскими людьми, которых мы увидели по возвращении, были таможенники и пограничники. Судно бросило якорь на одесском рейде. Мы кинулись к нашим парням: они приняли наши чувства с пониманием, но... некоторое смущение их честные лица выразили. Не бороды наши и буйное проявление чувств смутили стойких пограничников, и даже не пистолеты всех систем, которыми мы были увешаны, и не наш штатский, но вполне пороховой вид, столь привычный на улицах Мадрида и совершенно неуместный в солнечной Одессе, - не это, а полное отсутствие у нас каких бы то ни было документов повергло парней в пограничных фуражках в состояние благожелательной растерянности.
Мы с нетерпением, понятным только человеку, привыкшему к войне, смотрели вслед удаляющемуся катеру, на котором отбывали к одесскому причалу славные загорелые ребята, чтобы там, на берегу, выяснить, что мы за личности. А помариновав нас, они затем устроили нам такую встречу, какая могла быть устроена только в Одессе!
Казалось, весь город собрался в порту. Если в Картахене знали, что мы из России, то вся Одесса знала, что мы из Испании. Только под вечер мои друзья-пилоты оказались предоставлены сами себе. Мы бродили допоздна по одесским улицам и бульварам, не чувствуя усталости, и я не помню более полного ощущения счастья, чем то, которое испытал в тот день, когда снова ступил на родную землю... Прошло несколько недель. Мы все никак не могли привыкнуть к тому, что расстались с Испанией насовсем. Уже находясь в подмосковном санатории, я не раз запрокидывал голову, вслушиваясь и непривычную тишину неба. И, гуляя по аллеям, замечал своих товарищей в той же невольной стойке. А застигнутый врасплох летчик отвечал смущенной улыбкой: каждому казалось, что такое происходит только с ним одним. Впрочем, мы были молоды, быстро поправлялись при том режиме, который нам задали медики, и наконец обрели естественные рефлексы мирных жителей, над головами которых не воют сирены, не трещат пулеметы, не рушатся этажи каменных зданий.
А между процедурами и прогулками мы все сидели по своим комнатам и писали. Со стороны , наверное, можно было подумать, что нервное напряжение многомесячных боев обернулось для нас таким вот писательским зудом. Но стоило посмотреть хотя бы на измочаленный и обгрызенный карандаш Агафонова, как сразу становилось ясно, что Паше и сейчас, в одной только санаторной пижаме и тапочках, куда бы легче сбить "фиат" или "хейнкель", чем вразумительно описать, как он это делал. То же, вероятно, творилось и со мной. Но деваться от этих беллетристических упражнений было некуда - такое получили задание. Подробнейшим образом мы должны были - каждый по-своему! - описать машины (свои и чужие), бои, тактические приемы и все-все , что хоть однажды заставило нас задуматься там, в Испании. Написанные ними листки потом тщательно изучались специалистами - таким образом по крупицам обобщался боевой опыт.
Я первым делом описал свой истребитель - всю его подноготную. Я видел остроносые "фиаты" и "хейнкели", с которыми нам чаще всего приходилось иметь дело над Мадридом, и писал о том, какое счастье летать на маневренном И-15, когда на нем стоит мотор воздушного охлаждения. С "мессершмиттами" в большом количестве мы тогда еще не сталкивались, они появились позже. "Мессершмитт", сбитый над Алькалой Сергеем Черных, был единственным, который в Испании я видел своими глазами. Пока это были единичные самолеты. А кульминацию переживала - и, как вскоре выяснилось, уже шла к закату - эра бипланов. А среди бипланов И-15 не было равного!
Многое в этом самолете было удачным: маневренность, надежность, живучесть, простота в управлении, неприхотливость. Но... не было бронеспинки, защищавшей летчика. Не было пуленепробиваемых стекол кабины (а на "фиате" были). Не было крупнокалиберных пулеметов (а на "фиате" были). При всей бесценной способности маневрировать, И-15 явно не хватало устойчивости: самолет "рыскал", а это мешало вести прицельный огонь или заставляло подходить к противнику вплотную. Да и скорость не мешало бы прибавить...
Я тщательно обдумывал все "за" и "против", чтобы не ошибиться в оценке явно удачной машины. Излагая свои соображения, мы с товарищами не советовались и не обсуждали сообща ту или иную деталь, но, когда работа была закончена, выяснилось, что в главном мы не разошлись.
После этой работы и лечения нам были предоставлены отпуска.
Москву я знал тогда неважно, знакомых в Москве не имел и потому отправился в Киев, в свою эскадрилью. Пожизненно у меня был один вернейший друг. И я хотел его увидеть.
Я хотел видеть Рычагова.
После Испании он получил назначение на должность командира киевской эскадрильи - той самой, в которой оба мы начали служить и из которой убыли в Испанию. Мне не терпелось также увидеть свой аэродром - неужели он такой же, каким был, и ничего там не изменилось? Чем ближе подходил я к части, тем беспокойнее становилось на душе. Я не мог себе представить, что прошел только год. Всего один год! Ощущение беспокойства оттого и появлялось, что я никак не мог втиснуть этот год в его обычные календарные рамки. И я начал понимать, что мне уже никогда не быть тем, кем я был в прошлое лето, лето тридцать шестого. Напрасно я старался убедить себя в том, что передо мной тот же аэродром, те же ангары, та же - моя! - нормальная жизнь, которая только на время прервалась. Ничего не получалось. Год назад здесь я еще спорил с Костей Ковтуном и вот сейчас никак не мог совместить того Костю с погибшим Героем Советского Союза Ковтуном. В той, прошлой жизни были летние лагеря на речке Остер и шутки Пети Митрофанова. Но уже не было и Пети. И совсем другое выражение приобрели лица Артемьева, Шмелькова. То был почти весь наш отряд - лучший отряд в эскадрилье. Он оставался лучшим и в Испании. И вот я иду в свои отряд, но отряда нет. Есть боевые друзья, но того отряда нет...
Вот проходная. Мысленно я сразу переключился на Рычагова. Он-то здесь, он, должно быть, уже испытал и прочувствовал все то, что сейчас испытываю я. И перед Испанией, и в Испании я всегда шел за ним, не задумываясь, целиком полагаясь на его мастерство, интуицию, отвагу. А когда сам стал водить группу в бой, очевидно, совершенно подсознательно делал все то, что делал до этого Павел.
Уже почти полгода прошло, как мы расстались. И теперь мне снова не терпелось быстрее пристроиться к своему командиру. Я решительно делаю шаг к проходной, но передо мной вежливый любопытный красноармеец - он откровенно смотрит на мой берет, на мое штатское платье, на болтающийся в футляре фотоаппарат. Тогда и я вижу себя его глазами: этакий гусь в берете, да еще с фотоаппаратом, запросто так прет на военный аэродром... Удостоверение я почему-то вытаскивать не хочу и прошу, чтоб позвали Рычагова.