Нина Демидова - Писарев
Широкая активизация идей Конта, Милля, Спенсера в России в 60-е годы совпала с дискредитацией идеалистических философских систем и распространением естественнонаучного материализма. Позитивизм, в котором сочетались завуалированный идеализм и агностицизм, был в сущности реакцией на французский материализм XVIII в. Но он имел ряд признаков, делавших его внешне похожим на материализм. Материализм, как бы возрожденный к жизни после засилья идеализма, тянулся в своих обоснованиях к естественным наукам. Позитивизм с его расположением к положительному знанию и отрицательным отношением к гегельянству тоже в значительной мере опирался на данные естествознания. Таким образом, казалось, что каждое из этих направлений одинаково смотрело на окружающее «глазами естественных наук», в них искало последний критерий знания, основу и метод для философии. В тот период, как сообщают современники, было очень трудно провести «точную грань» между этими двумя направлениями. А поэтому и понятно, что многие из тех, кто в 60-е годы тянулся к естествознанию, невольно заражался духом позитивизма. Понятия «наука», «научность», «позитивизм» отождествлялись. К тому же широкая эрудиция позитивистов, обширность их знаний, искренняя ненависть к предрассудкам, подчеркнутый культ положительных наук и особенно стремление к их реализации и демократизации соответствовали «практически-революционному настроению» эпохи и не могли не привлечь внимания истинных сторонников просветительства, естествоиспытателей, представителей передовой общественности.
Все это, вместе взятое, говорит о том, что успех позитивизма на русской почве в рассматриваемый период был явлением вполне естественным и закономерным. Эту мысль хорошо выразил Овсянико-Куликовский: «Переход от идеалистической метафизики к материализму и позитивному был неизбежен и вовсе не труден. Мы должны были сделать этот шаг, как сделала это в свое время мыслящая Европа. Левое гегельянство и Фейербах, потом Фогт и Молешотт, несколько позже О. Конт — как „властители дум“ мыслящих поколений у нас — овладели нами с историческою и, пожалуй, даже с логическою необходимостью… Движение философской мысли в этом направлении было, разумеется, тесно связано с растущим интересом к положительной науке вообще, к естествознанию в частности» (81, стр. 373–374). В 60-е годы в России многие увлекались позитивизмом. Но влияние его на различные слои общественности было различным. Либералы принимали учение позитивистов целиком. Принципиально иначе, критически относились к нему такие видные русские естествоиспытатели, как Бекетов, Сеченов, Тимирязев и другие, а также представители революционной демократии Белинский, Герцен, Огарев и Чернышевский.
Хотя определенное влияние идей позитивизма на Писарева очевидно, но это отнюдь не значит, как утверждают некоторые буржуазные исследователи, что он заимствовал свое учение у Конта, Спенсера, Бокля и Милля. Как представитель «левого крыла» революционной демократии, Писарев не мог быть сторонником чуждого ему по классовому содержанию мировоззрения позитивистов. Их социология в основе своей была враждебна тому направлению, к которому он принадлежал. Философская позиция позитивизма также в принципе была неприемлемой для него: нейтралитета в науке (и философии) Писарев не признавал, считая, что каждый ученый, мнящий себя вне всякой политической принадлежности, подсознательно принимает ту или иную идеологию. Писарева привлекало в учении позитивистов то, что они с непоколебимой логикой и «почти математической точностью» доказали наличие великой, преобразующей силы, заложенной в положительных науках, прогресс которых даст миру «еще много решительных побед». Это гармонировало с реализмом Писарева, и он порой вполне сознательно обращался к некоторым прогрессивным идеям позитивистов. Их идеи относительно реального образования, эмансипации женщин, соотношения эгоизма и альтруизма и некоторые другие Писарев находил интересными, перекликающимися с его собственными взглядами и использовал их после творческой переработки. Реакционные же идеи позитивизма он отрицал как «возмутительные нелепости».
Реалистическая направленность мировоззрения Писарева обусловила его отрицательное отношение к идеализму.
В идеализме он видел воззрение, не только отрицавшее объективную реальность, но и полностью основанное на хитросплетенном умозрении, «сухом словопрении», которое «совсем отрешено от почвы, лишено плоти и крови, доведено до игры слов». По мнению Писарева, идеалистические системы, исходящие из абстракций, есть не что иное, как «олицетворение отвлеченных понятий», а «это в сущности те же боги, полинявшие от времени и от житейских превратностей». С точки зрения общественного деятеля-реалиста, такой философией, лишенной всего земного, чувственного, гуманного, могут заниматься исключительно праздные люди, которых «не помяла железная рука вседневной заботы и которым приятно носиться в отвлеченных пространствах вместо того, чтобы смотреть на горе окружающих людей и помогать им делом и советом». Писарев утверждал, что «самый необузданный идеализм» происходил от того, что «элемент фантазии получал слишком много простора» и разыгрывался в области мысли, в сфере научного исследования. Он поэтому призывает «ополчиться всеми силами» против чуждого жизни умозрения, вызывающего интерес только «ненормально развитого, очень незначительного меньшинства», тех, которые по односторонности и уродливости развития своего ума «на всю жизнь погружаются в отвлеченность, ворочают формы, лишенные содержания, и умышленно отворачиваются от привлекательной пестроты живых явлений, от практической деятельности других людей, от интересов своей страны, от радостей и страданий окружающего мира» (19, стр. 127). Исходя из этого, Писарев настаивал на необходимости разбить заколдованный круг лабиринта «слов и отвлеченностей», «символической загадочности», выйти за пределы абстрактного умозрения и следующих из него произвольных выводов, решительно отвергнуть даже самые стройные умозрительные системы тех философов, которые объясняют все «видимые явления какой-то туманной кабалистикой, в которой терялся сам ее изобретатель и которая во всяком случае была еще непонятнее и запутаннее, чем сами объясняемые явления» (11, стр. 578–579). Он требует сосредоточить внимание на реальном мире.
Вследствие отрицательного отношения к идеализму вообще Писарев зачастую, не вникая глубоко в специфику тех или иных идеалистических систем, не давая им детального анализа, сходу отбрасывает их. Именно так он подходит к оценке философского наследия Платона, которого многие, по его мнению, вопреки здравому смыслу продолжают «возносить и почитать святынею», хотя для современного поколения с характерным ему реалистическим подходом к окружающему чужды и непонятны его взгляды. Непригодность философии Платона Писарев видит в том, что в основе его учения лежит стремление к какому-то призрачному идеалу, к абсолютизированию отвлеченностей и вычурным построениям, представляющим всего лишь плод «пылкой фантазии». Именно поэтому Писарев был склонен относить платонизм скорее к религии, нежели к философии. Вскрывая причины заблуждений Платона, он отмечал, что они ведут свое начало от преднамеренного и «сознательного презрения к свидетельствам опыта, от… стремления вынести истину из глубины творческого духа», а не из реальной действительности (19, стр. 91).
