Альфред Штекли - Джордано Бруно
В Женевской академии Бруно получил возможность испить до дна чашу Кальвиновой мудрости. Снова горький урок. И здесь верность догме ставя! превыше истины: Теодор Беза, преемник Кальвина, духовный правитель Женевы, не терпит разнобоя взглядов. В умствованиях тоже необходимо блюсти дисциплину! Учение о свободе совести — дьявольское учение. Вопросы, ответов на которые нет у Кальвина, разрешают, толкуя библию. А если и там чего не находят, то обращаются к сочинениям Аристотеля. «Женевцы, — заявил Беза, — раз и навсегда порешили ни в логике, ни в какой-либо другой науке ни на йоту не отклоняться от положений Аристотеля»
Светоч кальвинизма! Бруно весьма невысокого мнения об ученых Женевской академии. И он не делает из этого тайны. Еще одна разновидность педантов! У него, на беду, слишком задиристый характер и острый язык. Здесь не в обычае подобные вольности. В людях воспитывают чинопочитание. Вождей церкви называют солью земли, учителей приравнивают к пророкам, пасторов — к апостолам.
Он бежал от инквизиторов и надеялся найти в Женеве ту атмосферу интеллектуальной свободы, без которой тяжко жить ученому. Какая уж тут свобода! Среди проступков, учил Кальвин, на первом месте находятся умствования, идущие вразрез с установленными догматами. Люди особенно должны остерегаться всяких софизмов, упрямых и злонамеренных споров.
Спасительны истины катехизиса! Учите-ка их наизусть и бегите от нечестивой любознательности!
За год до поступления Бруно в академию ординарным профессором философии стал Антуан де ля Фе. Гугенот, выходец из Франции, он обрел в Женеве вторую родину, сделал карьеру, пользовался покровительством Теодора Беза, имел завидный авторитет среди пасторов. Он писал труды по богословию, сочинял латинские стихи, считал себя знатоком медицины. Некоторое время де ля Фе жил в Италии, ученой степенью был обязан Падуанекому университету. Бруно отнесся к де ля Фе с большим интересом. Профессор философии, вероятно, искушен в своем предмете?
Грубое невежество человека, ученостью которого хвастались женевцы, поразило его. Де ля Фе не разбирался в самых простых, по мнению Бруно, вопросах да еще выдавал свои убогие мысли за непререкаемую истину. Ему поручали не только наставлять студентов, но и руководить другими преподавателями! Может быть, де ля Фе и хорошо исполнял свои обязанности, когда отправлял под розги школяров, шумевших в аудиториях или в церкви, но философ из него никудышный? Никто не осмеливается перечить могущественному де ля Фе, но он, Бруно, воздаст ему должное.
Бруно написал небольшую работу, где подверг уничтожающей критике ряд положений, выдвинутых де ля Фе, — в одной только лекции тот умудрился допустить двадцать грубейших философских ошибок! Книжицу эту Бруно пожелал напечатать. Найти издателя было непросто, но он уговорил типографа Жана Бержона. Вначале Бержон отказывался. А вдруг в рукописи есть какая крамола, что-нибудь против бога или против власти? Бруно уверил его, что работа целиком посвящена философии. Бержон и сам убедился: ни религии, ни политики этот любезный, но настойчивый итальянец вовсе и не затрагивал.
Жизнь в Женеве не всякому приходилась по вкусу. Каждый шаг был под контролем, все было расписано, регламентировано, подчинено уставу. Женевские вероучителя, восхваляя свою святую республику, ставили себе в заслугу, что сумели утвердить в городе строгую дисциплину. Кальвин был невысокого мнения о роде человеческом: люди нуждаются в сильной и постоянной узде, иначе они превратятся в дьяволов. Он, не жалея сил, трудился, чтобы раз и навсегда установить тот образ жизни, которому должен следовать христианин. Пастырь обязан не только следить за поведением и мыслями верующих, он обязан вникать во все мелочи.
Горожанам не дозволено стричься по моде, носить дорогие наряды, лакомиться вкусной едой, исполнять светскую музыку, бездельничать, громко разговаривать. Все установлено заранее: какие имена давать при крещении, как воспитывать детей, сколько читать молитв, во что одеваться, как справлять свадьбы, как устраивать похороны. Было время, когда в Женеве пытались закрыть трактиры, потом разрешили горожанам собираться под надзором должностных лиц при условии, что трапеза начнется молитвой и будет идти под чтение библии. Теперь, правда, в харчевнях стало попривольней, но за пьянство, как и прежде, карали без милосердия.
Пасторы и квартальные надзиратели обходили дома, выспрашивали соседей, устраивали обыски: здесь нашли припрятанную колоду карт, там в кухне учуяли недозволенный запах дичи. Одна женщина слишком долго смотрелась в зеркало, другая шила себе тайком платье с глубоким вырезом, третья румянилась и подводила глаза. Тот повздорил, с женой, а этот наедине со служанкой что-то подозрительно громко смеялся. Подмастерья в воскресный день слонялись по улицам, когда должны были быть на проповеди. Ленивый старик залежался в постели: не притворяется ли он хворым, чтобы не идти в церковь? В Женеве расплодилось множество добровольных соглядатаев. Донести — значит угодить богу!
В консистории, духовном судилище, учрежденном для неусыпного надзора за верой и дисциплиной, с провинившимися обходились сурово. Допрашивали с пристрастием, стращали, принуждали к покаянию.
Заставляли публично виниться и того, кто нетвердо знал молитвы, и того, кто частенько навещал вдовушку, и того, кто искал в целебных источниках спасения от недуга, словно божья помощь менее действенна, чем горячие ключи!
Тех, кто не поддавался на увещательные речи, подвергали отлучению — впредь до раскаяния «исключали из среды христиан и оставляли во власти дьявола». Их не допускали к причастию. Никто не имел права с ними общаться. Наказание необходимо, дабы церковь не превратилась в сборище злодеев, развращающих праведников! Карали за все: за слово, сказанное пастору поперек, за танцы на свадьбе, за чтение запретных книжек, за божбу и ругань, за игру в кегли, за интерес к балаганам, за своевольно съеденные сладкие пирожки или гусиный паштет. Отлучали от церкви и выставляли на позор «обжор» и «расточителей», били плетьми и изгоняли из города прелюбодеев.
Все нельзя! Нельзя вести суетные разговоры, нельзя в мудрствованиях проявлять безбожное любопытство, искать истину за пределами катехизиса, нельзя жить по своему разумению! Все нельзя.
В лицемерии кальвинистская консистория не уступала трибуналам римской инквизиции. Она ограничивалась отлучением. Приговоры, обрекавшие людей на муки и смерть, выносила светская власть. Считалось, что церковь не проливает крови, а только перевоспитывает верующих.
