Александр Бондаренко - Милорадович
— Что это у вас, граф Александр Васильевич, глаз завязан?
— Ах, ваше высочество, — отвечал фельдмаршал, — вчерашний день проклятые немогузнайки меня опрокинули в ров и чуть косточек моих всех вдребезги не разбили. (Казаки взяли в реквизицию где-то одну небольшую синего цвета карету. Граф Суворов ее увидел и приказал купить: в этой карете он всегда ездил запряженною парою лошадей, которых брали из ближайших деревень, и с кучером из мужиков, а кривой его повар стоял всегда лакеем на запятках.)
Потом, подходя к графу Дерфельдену, сказал: "не вижу". Великий князь назвал ему генерала.
— Старинный приятель и сослуживец, Вильгельм Христофорович! — сказал фельдмаршал, перекрестясь, поцеловал крест, который находился в Андреевской звезде; — нам должно, — продолжал он, — его высочество, сына природного нашего государя, — и опять поклонился об руку, — беречь более, нежели глаза свои: у нас их два, а великий князь у нас здесь один»[305].
«На другой день утром Суворов, в полном парадном мундире, со всеми чинами главной квартиры, представился великому князю и подал его высочеству строевой рапорт о войсках русских и австрийских»[306].
«Присутствие здесь государева сына не замедлило вдохнуть новое рвение в войска и произвело на население благотворное в отношении союзников влияние»[307]. Сказано со всем монархическим патриотизмом, хотя на самом деле — по крайней мере, поначалу — всё оказалось совершенно не так…
Для нас же великий князь Константин Павлович, во многом похожий на своего державного отца, представляет особенный интерес. Суворовский поход по-настоящему свел его с Михаилом Андреевичем, что определило судьбу нашего героя до последнего его дня — и даже сам этот день. Хотя нет сомнения, что он и ранее был хорошо знаком с шефом лейб-гвардии Измайловского полка.
«Генерал граф Милорадович, великолепный во всех его деяниях, по прибытии его высочества к корпусу генерала Розенберга, в котором Милорадович служил, подвел к великому князю прекрасную английскую лошадь; Сафонова[308] и меня, как бывших с ним однополчан, ссудил тоже английскими лошадьми»[309].
«В полдень [30 апреля] к авангарду прибыли великий князь Константин Павлович и генерал Милорадович»[310].
Как назло, в это время «Суворов приказал генералу Розенбергу… с частью его корпуса идти за [реку] По и овладеть городом Валенцей… это была операция совершенно частного характера; проведенная в непосредственной близости от главных сил французской армии, она не могла удаться и в лучшем случае вела лишь к тому, чтобы укрепиться на правом берегу По. Никто не знает, что должно было получиться из этой операции, и можно даже сказать, что она была во вкусе сражений на турецком театре войны, где они не имели другого значения, кроме взаимного уничтожения»[311].
Поначалу, когда авангард переправился за реку По, все развивалось успешно. «Жители Бассиньяны встретили Чубарова[312] с радостью и тотчас стали рубить дерево вольности»[313]. Не удивительно — «…по справедливости в начале войны можно было назвать общественное мнение авангардом французской армии. Но как с того времени все переменилось! Нигде не имела Франция столь много врагов, как в завоеванных ею землях»[314].
«Узнав о переправе русских у Бассиньяна, генерал Моро[315] немедленно двинул туда части дивизии Виктора[316] и Гренье[317] и сам поехал на место сражения… Положение авангарда Чубарова с каждой минутой становилось все тяжелее и тяжелее, а помощи не являлось. Тогда великий князь Константин Павлович сам поскакал к переправе и приказал генералу Милорадовичу с одним батальоном своего полка идти на выручку Чубарова. Милорадович бегом повел свой батальон на поле сражения и, придя сюда, пристроился к правому флангу. Вслед за тем подошли еще 2 батальона. В это время неприятель обходил наш отряд с обоих флангов; кавалерия — справа, а пехота — слева. Войска наши, отступая, отбивали все атаки французов. Но вот на ближайших высотах показалась колонна генерала Виктора, шедшего из Александрии.
"В такое критическое мгновение генерал Милорадович, в голове двух рот, с правого крыла бросается в ту сторону, где угрожает большая опасность. Взяв в руки знамя, он сам устремляется вперед и еще раз отбивает атаку неприятельскую" (Милютин). Дойдя до Бассиньяна, Чубаров занял позицию и держался здесь до самой ночи, отбивая все атаки»[318].
В полковой истории все изложено весьма сдержанно. На самом деле происходящее осложнилось тем, что Константин почувствовал себя полководцем:
«Великий князь сказал генералу Розенбергу: "Нечего мешкать, ваше превосходительство, прикажите людям идти вперед".
Генерал отвечал его высочеству: "Мы слишком еще слабы; не дождаться ли нам подкрепления?"
Великий князь возразил: "Я вижу, ваше превосходительство, что вы привыкли служить в Крыму; там было покойнее и неприятеля в глаза не видали".
Генерал Розенберг, оскорбленный до глубины души таким упреком, отвечал: "Я докажу, что я не трус", — вынул шпагу, закричал солдатам: "за мной!" и сам пошел первый вброд.
Сия поспешность имела самые дурные последствия»[319].
«Не думайте, чтобы француз был плохой воин; его надо бить умеючи. Нам случилось один раз видеть, что и у него вместо шерсти бывает щетина. Это было на берегу реки, когда с нами не было Суворова; вот мы почитай что не двое ли суток бухались с ним и что проку-то? — все дело было дрянь. Да спасибо нашему Милорадовичу, что хоть выручил, а то просто так француз расходился, что прямо к морде так и лезет»[320].
«Бригада Чубарова потеряла всю свою артиллерию и 2500 человек убитыми и ранеными»[321].
Последний штрих: жители Бассиньяно, недавно рубившие «дерево вольности», теперь «перерезали канат парома и даже из домов своих стреляли по русским»[322]. Что ж, на войне главное вовремя понять, кто победитель…
«Граф Суворов призвал меня к себе и сказал мне с грозным видом: "Я сейчас велю вас и всех ваших товарищей сковать и пошлю к императору Павлу с фельдъегерем; как вы смели допустить великого князя подвергать себя такой опасности? Если бы его высочество, — чего Боже сохрани, — взят был в плен, какой бы стыд был для всей армии, для всей России, какой удар для августейшего его родителя и какое торжество для республиканцев! Тогда принуждены бы мы были заключить самый постыдный мир, словом такой, какой бы предписали нам наши неприятели". Во все это время он ходил по комнате, а я молчал. Потом спросил он у меня, как велик конвой из казаков при его высочестве? Я отвечал: "20 человек при одном обер-офицере". Фельдмаршал, уже несколько успокоясь, продолжал: "Мало". Тотчас позвал адъютанта и приказал из своего конвоя отрядить сто казаков, при самом исправном штаб-офицере, и внушить им, что они должны быть телохранителями сына их императора»[323], — вспоминал граф Комаровский.
