Ольга Белан - Моя бульварная жизнь
Первый год
В первый же рабочий день после новогодних праздников меня вызвал Хозяин. Почему я тогда не увидела ничего странного в том, что о таком серьезном назначении — на пост главного редактора — мне сообщил первым не он, а Костылин? При чем здесь Костылин — он ведь занимался теперь рекламой! Это, конечно, показалось мне странным, но и тут я нашла объяснение: Хозяин обсуждал с ним мою кандидатуру, потому что мы много лет работали вместе, и мало кто в издательстве знал меня лучше, чем он, Костылин. Мы же ДРУЗЬЯ, что же тут удивительного? Так это все я себе объяснила!
Хозяин под привычную песню «какая вы у нас талантливая-расталантливая» объявил о том, что он снимает с себя полномочия главного редактора и передает их мне. Точно такими же словами он сказал все это чуть позже на собрании в редакции. А в личной беседе строго «попросил»: менять коллектив как угодно, но ни при каких обстоятельствах не трогать трех человек: Главного художника, Недобежкина и Юлю Ясную. «Все остальные, — сказал он, — на ваше усмотрение». Я тут же рассказала ему, как планирую построить работу в редакции: за ведение номеров должны отвечать заместители главного редактора — ведущие номеров. Хозяин выслушал меня с сомнением: «Где же вы возьмете таких выпускающих редакторов?» Но и этот вопрос я уже обдумала. В газете «Детки» тогда работал Гоблин (так его прозвали в редакции — пусть он и будет под таким именем), и хотя я ни разу не видела его и не была с ним знакома, читала когда-то его репортажи в «Комсомолке». Но больше всего мне запомнилась история, о которой в уголовной сводке сообщил даже «Московский комсомолец». Гоблин, еще не будучи женатым, привел к себе в квартиру проститутку, а она потом выбросилась из его окна. Журналистская тусовка тогда долго шумела, обсуждая сей факт, а я иногда просила Павленкову: «Ты хоть мне покажи, что за Гоблин такой», Павленкова отмахивалась: «Да доброго слова не стоит — маленький, плюгавенький, на коротких лапках». Но рост его здесь ни при чем, школа «Комсомолки» — это великая школа и главный довод в пользу Гоблина. Тем более, у него с редактором «Деток» назревал конфликт, все уже знали, что Гоблин там не жилец.
Вторая кандидатура у меня уже была — этот пришел в «Вич-инфо» из «МК», тоже школа будь здоров. Да плюс татарское упорство. Хозяину, кажется, понравились мои кандидатуры — молодые мужики, амбициозные, злые, настырные. Но, правда, сморщился как от зубной боли: «А как же Вася?» Я печально вздохнула: «А Васю придется увольнять». Хозяин посмотрел на меня с мольбой: «Может, пусть останется, найдете ему применение…» — «Ну, хорошо, вы можете его оставить. Только пусть он ничего не делает!» Хозяин печально покачал головой: «Он так не сможет». И пригорюнился. Я тоже вспомнила про песочницу и загрустила. Так мы грустили с ним минуты три. Потом он энергично пожал мне руку, сказал все, что полагается говорить в таких случаях — и я пошла руководить новой редакцией с пугающим названием «Вич-инфо».
Сначала я хотела все-таки поближе познакомиться со своими новыми замами. Первым пришел Гоблин, и вправду на Гоблина похожий. Он был рад и счастлив, и нисколько этого не скрывал. Мы поговорили с ним об общих знакомых — их оказалось много, потому что журналисты постоянно мигрируют из «МК» в «КП» и обратно. Потом пришел Татарин. И с ним мы помыли косточки начальникам из «МК» — Татарин недавно ушел из редакции, и все его впечатления были свежи. Мои — слегка уже затерлись, но для поддержания разговора я вытащила их из закоулков памяти. Третьим замом я хотела назначить Недобежкина и, между прочим, думала, что этим его страшно осчастливлю. Но Недобежкин криво объявил мне: он как был шеф-редактором так им и останется. Спорить я не стала, памятуя, что Хозяин среди трех неприкасаемых фигур назвал в том числе и его. Недобежкин дружил с Главным художником — этот сразу же стал подобострастно заглядывать мне в глаза, что не удивительно — он никогда ни на что не имел личной точки зрения, потому и ходил в любимчиках у хозяев. Художник он был весьма слабый, но что талант в сравнении с подобострастием и чинопочитанием! Главный художник всегда занимал позицию «умеренность и аккуратность». Поэтому и проработал в издательстве дольше всех.
Остальные сотрудники редакции написали заявления об уходе. Я никого не уговаривала остаться, мстительно думала про себя: вот вам, вот вам бойкот! Из старой редакции остались только двое — опытная Машка — специалист по судам и криминалу, абсолютно гениальный журналист, и Гера, бывший военный, которому, скорее всего, просто некуда было уходить. Ну, и само собой, Ясная — об этом чуть позже.
Вот в таком составе мы и начали работать.
Жозефина
Этого человека я знаю, сколько помню себя. Она пришла то ли во втором, то ли в третьем классе в нашу школу в далеком уральском городе. Смешная — с длинными тонкими косицами и в круглых очках. Она, правда, до сих пор убеждает меня, что тогда еще не носила очков. Но я помню ее именно в очках. Кто ее назвал Жозефиной, или более сокращенно — Жози, не знаю. Она плюхнулась со мной за парту на свободное место — да так и осталась около меня на всю жизнь.
Отец Жози работал администратором в театре оперетты. Это многое объясняет в нашей дружбе. Я обожала театр, а Жози ходила туда просто к папе. Я стала таскаться за ней, папа усаживал нас в первый ряд ложи, и я, затаив дыхание, в тридцать первый раз смотрела «Принцессу цирка». Жози в это время учила географию или готовилась к диктанту по русскому, а я возмущалась: как это можно опошлять великую музыку какими-то там уроками! Обратно мы шли пешком до перекрестка улиц Малышева-Луначарского — и тут пути наши расходились. До гробовой доски буду помнить этот «Малышева-Луначарского», потому что мы часами стояли на продуваемом всеми ветрами углу и болтали, болтали, болтали. Спохватывались, когда последний трамвай уже прогромыхивал по рельсам, и улица затихала. До нас доходило, что родители уже объявили нас во всесоюзный розыск, и разбегались в разные стороны — по домам. Дома, конечно, был нагоняй. Жози лишали очередного похода в театр, меня и вовсе ставили в угол по старинке. Но в следующий раз все повторялось, этот «Малышев-Луначарский» словно магнитом держал нас у себя, и мы никак не могли расстаться.
Недавно я посетила город своего детства. «Малышев-Луначарский» по-прежнему на своем месте. Только теперь через дорогу построили новый микрорайон, и на этом перекрестке полно народа даже ночью. Но трамвай все еще громыхает по улице, раскачиваясь на рельсах, как дородная тетка.
Наши разговоры — наивные детские мечты. Как мы станем взрослыми и обязательно напишем гениальный роман, о котором будет говорить весь мир — да, весь мир, не меньше. Мы тогда писали с ней романы. Делалось это просто: бралась толстая клеенчатая тетрадь, обговаривался сюжет, а уж детали и диалоги — это писалось по очереди. Три страницы Жози, три — я. Писали на уроках, держа тетрадку под партой, дома, на переменах. Это были романы о любви, а главным действующим лицом и предметом обожания героинь был Великий Артист. Его имя зависело от того, в кого мы с Жози были влюблены в данный момент. Вернее, влюблена была Жози, а я ей сочувствовала и сопереживала — мне уже тогда нравились вполне земные шалапутные мальчишки-ровесники. У Жози это вызывало приступы негодования — ведь любви заслуживали только великие мужчины, — например, поэт Байрон или певец Марио Ланца. А рыжий Сережка Пименов, по которому я сохла в девятом классе, мог, по ее мнению, вызывать только жалость. Жози окатывала меня волной презрения, и я чувствовала себя преступницей. Рыжий Сережка, кстати, стал вполне успешным бизнесменом, и когда мы встретились через бездну лет после окончания школы, вдруг сказал: «А жениться мне надо было на тебе. Все равно все вы, женщины, одинаковые, а в тебя я, по крайней мере, был влюблен». А что ж ты, дурак, не сказал мне об этом бездну лет назад? Но на этот вопрос нет ответа, нет ответа… И Сережки уже нет — он умер от разрыва сердца в доме у своей мамы, к которой вернулся жить, бросив то ли пять, то ли шесть своих жен.
