Эдуард Нордман - Штрихи к портретам: Генерал КГБ рассказывает
* * *
Пять лет я был в почетной, так скажем, командировке в ГДР. Два раза в год приезжал в Союз. Каждый раз меня по-братски встречали в Бресте и Минске. Зная занятость Машерова, не позвонил ему в очередной приезд. Совестно было отнимать у него время. Петр Миронович высказал мне обиду:
– Как же так, был в республике и не позвонил? Прошу тебя, впредь не поступай так.
Больше я себе подобного не позволял. В Минске делал остановку на несколько дней. В гостинице «Октябрьская», а чаще в особняке по Войсковому переулку мне всегда было уютно. В каждый приезд наши беседы с Машеровым были долгими и в высшей степени откровенными.
Последняя наша встреча состоялась за год до трагедии.
В 18 часов позвонил помощник Машерова Виктор Крюков:
– Петр Миронович ждет. Машина за тобой вышла.
Приехал в ЦК. Зашел к Крюкову, подождал, пока от Машерова вышел кто-то из секретарей ЦК. В кабинете сразу после рукопожатия Петр Миронович говорит:
– Поедем-ка в Дрозды. Полина Андреевна наготовила драников твоих любимых. На даче и продолжим разговор.
Лифтом спустились вниз. (Петра Мироновича кто-то из аппарата отвлек по срочному делу.) Стоим с сотрудниками из охраны. Давно знакомые ребята. Во дворе две машины: «ЗИЛ-17» и сзади «Волга» охраны.
– А где, – спрашиваю, – спецмашина сопровождения?
– Она идет у нас впереди метров за 500–600, – отвечает начальник охраны полковник Валентин Сазонкин.
– Как же можно так ездить, да еще в такой туман? Впереди «ЗИЛа» должна быть машина прикрытия.
– Мы не раз говорили Петру Мироновичу, а он – ни в какую. Скажите вы ему, он к вам прислушается.
Сели в «ЗИЛ». Улучив момент, говорю:
– Петр Миронович, непорядок – машины сопровождения впереди нет.
– Ты же знаешь, я не люблю кортежей.
– Да не о кортежах, о безопасности идет речь.
Короче, разговор не получился. Вижу, ушел он от обсуждения этой темы. Но человек я настырный, есть у меня такой грех. Еще раз улучив момент после ужина, я снова взялся за свое:
– Петр Миронович, я очень вам советую изменить порядок сопровождения машины. До добра это не доведет. Разве можно так, да еще при таких туманах? Я бы никогда не позволил такое.
– Я помню, как ты организовывал мою охрану на Северном Кавказе и в Ташкенте. Ты бы мою машину зажал в кольцо.
– В кольцо не в кольцо, а впереди машину поставил бы обязательно. У меня на Кавказе другого выхода не было. Там не было широких минских проспектов. На Кавказе условия более чем жесткие. Но за все годы ни разу не было ЧП, хотя иногда, бывало, на грани ходил, как говорится, по лезвию ножа и не раз хватался за валидол.
– Ну, хорошо, оставим, Эдуард Болеславович, этот разговор.
Человек я заводной, завел разговор о другом, но по сути о том же:
– Вот Вы пристрастились к вертолету и уже два раза садились «на брюхо». Кому это надо?
– Да, но вертолет – дело хорошее. Я в разных точках республики могу побывать за короткое время.
Спор наш слушала Полина Андреевна Машерова. Через лет 6—7 она сказала мне:
– Я до сих пор помню ваш разговор с Петром Мироновичем во всех деталях…
* * *
Самое странное было утром следующего дня. Звоню по вертушке председателю КГБ Я.П. Никулкину (в Белоруссию рекомендовал его друг К.В. Русаков, помощник Генсека, а потом секретарь ЦК КПСС)…
– Яков Прокофьевич, меня беспокоит, как организовано сопровождение машины Петра Мироновича. Так ведь и до беды недолго.
– А чего тебя это беспокоит? Чего лезешь не в свои дела?
Отбрил он меня, наивного, чисто. В ответ говорю:
– Ты не сердись, Яков, за мое неуместное вмешательство, но ты же понимаешь, чем все может кончиться, когда охрана допускает безразличие к требованиям безопасности охраняемого лица. Ты же знаешь решение Политбюро и приказ КГБ СССР. Там четко записано: лично отвечает за жизнь охраняемого начальник КГБ. В данном случае – ты…
– Знаю, я не раз говорил об этом Машерову. Он слушать не хочет. Пошел он… Сам в Политбюро, сам принимает решения, сам не выполняет, а я должен его убеждать…
Вот такой получился странный разговор…
Уезжал я из Минска с тяжелым сердцем и необъяснимым дурным предчувствием.
Прошли годы, а душа не может успокоиться. Нет ли моей вины в той трагедии, которая случилась 4 октября 1980 года?
Вины моей нет, но все же, все же…
Не сумел убедить Петра Мироновича. Не сумел. В других вопросах мог, а здесь не получилось.
Подсознательное чувство вины остается, избавиться от него не могу, потому что дорогим он был для меня человеком…
* * *
Читатель, видимо, ожидает от меня ответа на вопрос: преднамеренно ли была создана ситуация, приведшая к гибели Петра Мироновича? Был заговор против него или нет?
Анализируя все, что происходило в семидесятые и восьмидесятые годы вокруг Петра Мироновича, я прихожу к однозначному выводу: П.М. Машеров стал жертвой стечения роковых обстоятельств.
Смею предположить, что этих обстоятельств могло и не быть, если бы службу безопасности возглавлял тогда такой генерал, как Леонид Ерин.
Схема трагической аварии 4.10.1980 г. и как ее можно было бы избежать.
Прошло более двадцати лет со дня той трагедии. За эти годы меня никто из официальных лиц ни прокуратуры, ни КГБ, ни МВД даже не спросил, никто не поинтересовался моим мнением. Только случайно я попал на передачу ОРТ «Как это было». На вопрос ведущего: «Был ли заговор, не преднамеренно ли убили Петра Мироновича?» я дал обстоятельный ответ. Но это было на записи. А в передачу этот ответ не попал. При монтаже остался лишь его «осколок». И это опять информация к размышлению. Пусть читатель судит сам. Пусть сам выстраивает цепочку роковых случайностей. Любой из нас имеет право думать…
* * *
Кто сомневается в популярности Машерова, пусть заглянет на Московское кладбище на Пасху. Там всегда у его могилы лежат разноцветные пасхальные яйца. Их приносят простые люди Беларуси. Не по команде приносят, по подсказке души, сердца, ума.
Я бывал у этой могилы не один раз.
Когда-то он, каменный Петр Миронович, казался мне улыбчивым.
И вот стою здесь снова. И почему-то не замечаю прежней улыбки в облике Машерова.
Понимаю, что так не может быть. Ведь памятник – это камень. Однако на лице Петра Мироновича мне теперь видится почему-то тень глубокой озабоченности.
Понимаю, камень не меняется. И все же, все же…
Видимо, меняемся мы. И в наших душах поселились озабоченность и тревога.
* * *
Теперь иногда говорят, что первый секретарь ЦК КПБ фактически был президентом БССР. Мысль сама по себе симпатичная, но она не соответствует действительности. Первый секретарь ЦК КПБ не отвечал непосредственно за оборону республики. На ее защите стоял лучший в СССР Краснознаменный Белорусский военный округ, все Вооруженные Силы СССР. Первый секретарь ЦК КПБ лишь символически интересовался делами на границе, поскольку границу держали на замке отборные пограничные войска СССР. У первого секретаря ЦК КПБ не очень болела голова за внешнюю политику: МИД Белоруссии спокойно делал свое дело под руководством МИД СССР. А к каждому слову министра Андрея Андреевича Громыко прислушивались в то время на всем земном шаре.
![Алексей Рюриков - 10 июня 1941 года [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
