Глеб Скороходов - Три влечения Клавдии Шульженко
В каждом концерте она пела 10–15 песен. И разумеется, не только шутила, хотя спрос на шутки именно в эти годы неизмеримо вырос.
В большинстве она по-прежнему вела разговор о любви. Помимо новой песни М. Табачникова «Мама», в которой ярко обнаружились новые черты лирического дарования актрисы, сумевшей воплотить в песне нежность к матери, это были произведения, рисующие различные состояния лирической героини: воспоминание о прошедшей, но незабываемой любви («Письмо» Я. Расина на слова М. Карелиной), о чувстве, которое заставляет иной раз действовать «рассудку вопреки» («Не жалею» Б. Фомина, стихи П. Германа), рассказ о случайной встрече, вызвавшей у героини восхищение «яркой любовью к другой» («В вагоне поезда» И. Жака и М. Карелиной).
«Я стремлюсь петь о большой, настоящей любви, – говорила Клавдия Ивановна, – о том человеческом состоянии, которое прекрасно определил поэт Ростан: «Я люблю вас сегодня больше, чем вчера, и меньше, чем завтра».
Понятие «оптимизм», как известно, включает в себя не только жизнеутверждающее отношение к действительности, но и веру в будущее.
Эта вера диктовала отбор репертуара. Когда Павел Герман принес Шульженко песню «Не жалею», певицу не удовлетворил ее текст. В первом варианте песня вся была обращена в прошлое.
«По настроению, – говорила Клавдия Ивановна, – она напоминала мне картину Максимова «Все в прошлом» – со старой женщиной, застывшей в кресле на пороге полуразвалившегося дома, погруженной в печальные воспоминания. Я не могла петь такую песню. В ней было что-то замкнутое и безнадежное».
Герман прислушался к словам певицы и вроде бы только чуть подправил текст. Сравнивая сегодня два варианта, удивляешься, насколько незначительны разночтения. В третьем куплете изменено только глагольное время: вместо прошедшего – будущее. Но песня приобрела другой характер.
Мы с вами встретимся, я знаю это, снова.
Быть может, снова я сумею вам помочь.
Простым и ласковым пожатием руки
Печаль и грусть по-прежнему развею…
Вот еще один пример.
Стоило Науму Лабковскому написать в шуточной «О любви не говори»: «Без стихов любовь сильней!», как певица отказалась от строфы, ибо такая формула, произнесенная даже в шутку, шла вразрез с тем, что она знала и чувствовала.
Когда подводились итоги Первого всесоюзного конкурса артистов эстрады, председатель его жюри с сожалением заметил, что «конкурс не родил ни Утесова, ни Смирнова-Сокольского, ни Яхонтова, ни Игоря Ильинского». С этим утверждением можно согласиться. Однако конкурс родил плеяду лауреатов, хотя не похожих на признанных мастеров, но, безусловно, талантливых и – главное – самобытных. Среди них, несомненно, Шульженко. Не стремясь подражать известным образцам, она шла своим путем.
Своеобразие ее искусства отметили современники. Музыковед Л. Полюта писал в журнале «Искусство и жизнь» вскоре после окончания конкурса: «Среди исполнителей «песенок настроения» лучшая, бесспорно, Клавдия Шульженко, которая благодаря своей особой полуразговорно-полувокальной манере исполнения… а также наличию художественного вкуса и такта – производит чрезвычайно благоприятное впечатление».
Но дело не в одной только собственной исполнительской манере. Своеобразие Шульженко в том, что она принесла на эстраду определенный характер. Слушатель осознал его как характер человека духовно богатого, умеющего жить и чувствовать полнокровно. Жизнелюбие Шульженко сочеталось с целомудрием, бережным отношением к тонким движениям души, каждое проявление которых, утверждала певица, достойно удивления и восхищения.
Известная оперная певица Мария Петровна Максакова, говоря о галерее портретов, созданных Шульженко в песнях, справедливо заметила, что «при всем многообразии есть у них общие душевные свойства, по которым мгновенно угадывается авторский почерк певицы. Не представляю себе, чтобы героиня Шульженко стала прибедняться, жаловаться, чтобы, попав в трудный житейский переплет, сдалась на милость обстоятельств, не представляю, чтобы она поступилась своим самолюбием, или сфальшивила, или принялась лицемерить. Женщины, с которыми знакомит нас Шульженко, умеют сильно, глубоко чувствовать, но они горды, и поэтому даже о самом больном и горьком у них хватает силы говорить с мужественной сдержанностью. Я не случайно назвала это авторским почерком Шульженко: она не пишет стихов, музыки, но человеческий образ, вырастающий из песни, – подлинное ее создание».
Опустилась ночь над Ленинградом
Война застала Шульженко на гастролях в Ереване. Двадцать второго июня в двенадцать часов дня весь город слушал заявление правительства о вероломном нападении гитлеровской Германии.
Вечером состоялся последний концерт. Уже было принято решение о прекращении гастролей и возвращении в родной город. В Ленинград ушла телеграмма, в которой сообщалось, что «коллектив джаз-ансамбля передает себя в полное распоряжение Ленинградского военного округа». К началу прощального концерта администратор раздал артистам билеты на ночной поезд.
Концерт шел трудно. Несмотря на то что все билеты проданы, зал не был полон. Публика слушала программу, занятая своим. Шутки конферансье, еще вчера вызывавшие взрывы смеха, не воспринимались.
Стоя за кулисами, Шульженко думала о Ленинграде, о том, что ее ждет впереди. Песни в этот вечер потеряли ощущение реальности. Смысл знакомых слов делался неуловимым. Она почувствовала, что все, что поет, вдруг стало вчерашним днем, и сегодня в затемненном городе и ее, и зрителей волнует совсем другое. Все опрокинулось. Одно было ясно – немедленно домой.
Это был последний поезд, отправившийся из Еревана по мирному расписанию. Через несколько часов война внесла в график свои изменения: бомбили Харьков. Из вагона Шульженко видела всполохи пожаров. Война приблизилась, и поезд шел ей навстречу.
Перрон был полон народу. Шульженко заволновалась: в Харькове на лето оставался девятилетний Гоша, жил у ее давних друзей, а к поезду его должна была привести тетка – Татьяна Александровна, ее просили об этом в телеграмме.
За время пути проводники набили вагон – не пройти, не проехать. Люди вплотную друг к другу сидели, лежали на багаже в проходах и тамбурах. Открыть наружную дверь уже было невозможно. Клавдия Ивановна увидела растерянного Гошу в окне, всплеснула руками, а он заметался с теткой вдоль вагона, не зная, что делать. Коралли попытался разбить ботинком стекло – оно покрылось паутиной трещин, но это не помогло. И если бы не Аркадий Райкин, который несколько дней спустя проезжал со своим театром через Харьков и забрал Гошу в свой вагон, неизвестно, когда удалось бы Шульженко встретиться с сыном.
