Камил Икрамов - Семёнов
Немецкий врач вбежал в кабинет Льва Ильича, когда тот собирался уходить и, стоя у вешалки, надевал свои сверкающие, чисто вымытые нянечкой галоши. Темно-синее драповое пальто доктора уже было застегнуто на все пуговицы.
- Прострелено левое легкое, явный пневмоторакс, - рассказывал немецкий врач Катасонову, - вторая пуля прошла вблизи белой линии и, по моим предположениям, застряла в позвоночнике.
Десятки лет доктор Катасонов вырабатывал в себе привычку прежде всего думать о больном, и даже не о больном, а о самой болезни. Когда его будили среди ночи для экстренной операции, одеваясь, или шагая по ночному городу, или едучи на извозчике, он четко представлял себе, какие мышцы, какие фасции ему придется рассечь, какие для этого понадобятся инструменты, какие медикаменты. Он и сейчас не интересовался, кто ранен.
Лев Ильич снял галоши и расстегнул пальто. Он собрался послать нянечку за Натальей Сергеевной и даже подумал, как хорошо, что она не знает еще о смерти Эльвиры. Да, он подумал так, потому что операционная сестра должна работать с полной отдачей.
Капитан Ролоф сказал:
- Командование отблагодарит вас. Майор Келлер имеет огромные связи. Кроме того, он богатый человек.
Льву Ильичу показалось, что он ослышался. Он прижал к уху слуховой аппарат.
- Кто ранен?
- Комендант Келлер и еще двое, - объяснили ему. - Тех отвезли в госпиталь.
Лев Ильич никогда не видел коменданта Келлера и понял, что ни в коем случае не хочет видеть его.
- Комендант Келлер? - переспросил он.
- Да, да... стрелял неизвестный партизан... две пули. Одна пробила легкое...
Лев Ильич не помнил лица Эльвиры, и оно не встало перед ним в эту минуту. Он знал, как наступает смерть при повешении, но и об этом не вспомнил сейчас. Не вспомнил он и о том, как его сегодня дурачили в комендатуре. В отдельности всего этого не существовало. Было что-то другое, что вбирало в себя все.
Лев Ильич застегнул пуговицы пальто.
- Господина майора Келлера, - сказал он по-немецки, - я оперировать не буду.
- Но почему?! - крикнул Ролоф.
В своем длинном пальто старый врач сел на белый больничный табурет и повторил:
- Господина Келлера я оперировать не буду. Оперируйте его сами.
Откуда-то из-за эсэсовских спин появился Сазанский.
- Лев Ильич! - воскликнул он. - Почему вы отказываетесь? Вы такой прекрасный хирург, и вы сами утверждали, что для вас нет ни красных, ни белых, ни русских или немцев, только больные и страждущие.
Катасонов не удостоил его ответом.
- Но доктор, - пытался убеждать его Ролоф, - господин Сазанский прав. Там умирает человек, истекает кровью. Ведь есть врачебная этика, клятва Гиппократа!
Услышав про врачебную этику, старик прижал к уху слуховой аппарат.
- Поймите, - вторил Ролофу очкастый врач, - человек умирает. Не комендант, не майор, а просто человек. Неужели вы откажетесь?!
Лев Ильич встал с табурета. На лице его было страдание.
- Да, - сказал он, - я нарушаю врачебную этику, я поступаю неправильно...
- Наконец-то! - выкрикнул Ролоф.
А Лев Ильич закончил:
- ...но майора Келлера я оперировать не буду.
Ролоф выхватил пистолет.
- А ну, быстро, русская свинья! - крикнул он старику. - Если ты сейчас же не пойдешь в операционную, я пристрелю тебя, как взбесившуюся собаку!
- Делайте что хотите, - сказал Катасонов и спрятал в карман слуховой аппарат. Он направился к вешалке и снова стал надевать галоши.
- Взять! - скомандовал капитан Ролоф. - Завтра повесим его на стадионе. Будет шестьдесят третьим!
Трудно сказать, сумел бы доктор Катасонов спасти жизнь коменданта Келлера или нет. Три молодых армейских врача провозились с ним до поздней ночи. Комендант умер, ни на минуту не придя в сознание.
...Виталька Сазанский не отпустил своих полицаев по домам. Они сидели в дежурке и ждали указаний. Под утро Александра Павловича осенило.
- Господин Сазанский... - начал он.
- Я вам не господин Сазанский, а господин начальник полиции, поправил тот Козлова.
- Господин начальник полиции! - снова начал Козлов. - А ведь я знаю, почему доктор отказался оперировать Келлера.
- Ну?
- Потому что его любимая операционная сестра - мать одной из казненных. Это соседка моя - Наталья Сергеевна Семенова. Мы в одном дворе живем.
- Что ж ты, кретин, молчал?!
- Только что догадался.
Сазанский одернул на себе мундир и поднялся в комендатуру. Вскоре за Натальей Сергеевной ушла машина.
Семенов спал тяжелым сном. Когда его разбудили, в глазах был туман и мысли путались.
Он увидел фашистов в мокрых блестящих плащах, покорно одевающуюся мать и странную белесоватость за окнами. Что происходит, он не понимал.
Семенов окончательно проснулся и все понял лишь тогда, когда хлопнула наружная дверь, отъехала машина и на полу он увидел много мокрых следов, грязь и черные лужицы воды.
Он бросился к окну. Дождь переходил в снег.
"ЭХ, ЮШЕЧКА С СЕЛЬДЕРЮШЕЧКОЙ..."
Дни шли за днями, приближалась зима. Жить становилось все страшнее. Каждый день люди ждали, что будет объявлено о казни следующей группы заложников, но репродукторы пока молчали. Между тем в Берлине в главном управлении имперской безопасности СД было решено уничтожать заключенных концлагерей более скрытно, чтобы это не бросалось в глаза, что их будут уничтожать в уединенных местах, подальше от населенных пунктов.
Были и другие слухи. Говорили, например, что всех заложников гравийного карьера отправят в Германию для работы на подземных заводах.
Семенову об этом рассказывал дед Серафим. Они остались вдвоем в райтоповском дворе, потому что Александр Павлович Козлов с женой переехал в большую квартиру доктора Катасонова на Воскресенской (бывшей Советской) улице.
Дед Серафим предложил Семенову объединиться: вдвоем полегче. Тетя Даша успела запасти картошки, у Семеновых оставалась крупа. Поначалу готовкой занялся дед, но это дело, как и всякое другое, у него не получалось. Стряпухой стал Семенов. Чаще всего они варили картошку, потому что если варить ее очищенной, то получается сразу и первое и второе. На первое - бульон с нежным, как иней, пушистым осадком, на второе - круглая картошка, которую можно есть с солью и репчатым луком. И первое, и второе хорошо приправить постным маслом, однако его в бутылке оставалось граммов триста, и Семенов на всякий случай спрятал ее для матери. Так они каждый день и обедали.
Семенов помнил, что когда-то давно мама заправляла такую воду из-под картошки укропом. Веселое это было время! Картошка варилась на примусе, а вокруг него мать устраивала хоровод. Семенов крепко держался за мамин подол, он приплясывал и подпевал за мамой: "Эх, юшечка с сельдерюшечкой, поцелуй меня, кума, кума-душечка!" Эля с ними не танцевала, стеснялась, наверно.
