Александр Керенский - Потерянная Россия
Подписавшие эту знаменательную телеграмму представители комитетов — все были члены левых, социалистических партий, и некоторые из них только что после амнистии Временного правительства вернулись с каторги из Сибири.
Такого же рода телеграммы мы в Петербурге стали получать со всех концов фронта ежедневно. В тылах, в самой стране настроения напряженной тревоги за Родину и воли к борьбе с развалом встретили немедленный отклик. Советы, городские думы, прочие общественные организации заговорили также совсем новым и государственным языком.
Для расшатанных, переутомленных, обескровленных войск наступательные операции лекарство совершенно необходимое, но лекарство чрезвычайно сильно действующее и потому опасное. Вспомним, что за три месяца перед этим во Франции — в стране с твердо налаженным государственным укладом, никакими революционными судорогами тогда не расшатанной, — знаменитое по своей неудаче апрельское наступление генералиссимуса Нивеля[68] закончилось жесточайшим разгромом и немедленным бунтом в войсках[69]. Впоследствии сам тогдашний военный министр Пенлеве[70] рассказал в печати о той тревожной ночи, когда ему стало известно, что одна из дивизий готовится идти на Париж. А через три месяца после Тарнопольского прорыва не только австрийская армия совершенно уже разложились, но и в самой Германии во флоте вспыхнули первые весьма серьезные беспорядки.
Потрясенную даже кратким наступлением русскую армию нужно было привести в себя. Задуманный на общесоюзнической конференции в январе месяце в СПб план генерального наступления на нашем фронте стал, конечно, утопией. Между тем Ставка Брусилова продолжала по инерции вести операции по январскому плану. При расстройстве фронта получалась не строго рассчитанная, быстро развертывающаяся ударная операция, а ряд отдельных, ничем между собой во времени почти не связанных, наступательных эпизодов, дававших неприятелю полную возможность переброски войск. Поэтому еще до Тарнопольского прорыва проездом с Западного фронта от генерала Деникина в Петербург, во время большевистского восстания, я заехал ночью в Ставку в Могилев к генералу Брусилову и настаивал перед Верховным главнокомандующим на необходимости приостановить наступление.
Тут же, в беседе с Брусиловым, ввиду тревожных настроений и возможности разных эксцессов, мы решили подтянуть с фронта в район Ставки один из конных корпусов, который в случае надобности можно было бы двинуть в любом направлении — к фронту или к столице.
Я вспомнил об этом эпизоде с вызовом корпуса не случайно. Намеченному в результате моего с Брусиловым ночного разговора к вызову корпусу как раз и суждено было превратиться в скором времени в физическое оружие борьбы военных заговорщиков с Временным правительством.
Для того чтобы покончить с общим положением на фронте после германского контрнаступления, здесь же отмечу, что начавшееся 6 июля стремительное отступление русских армий продолжалось не долго. Новая психология страны, молодой патриотизм демократических организаций и беззаветная самоотверженность командного состава сделали почти чудо. 17 июля я получил рапорт комиссара Северного фронта о том, что после потери предмостных укреплений под Иксюолем — «настроение в рядах войск, по мере приближения к родной земле, резко меняется». А 27 июля последовал с Галицийского Юго — Западного фронта рапорт главнокомандующего генерала Балуева[71]: отступление окончательно приостановлено и положение армии упрочено. Сам новый Верховный главнокомандующий генерал Корнилов, делая 3 августа свой первый доклад в заседании Временного правительства, дал успокоительную картину общего положения на фронте и сообщил о своем намерении вскоре частично возобновить наступление в Галиции.
Я напомнил об остропатриотических, напряженных переживаниях России в июле — августе 1917 года для того, чтобы понятнее стала вся работа сторонников военного переворота по психологической подготовке их атаки на власть.
Подготовка эта заключалась —
1) в сознательном преувеличении остроты переживаемых и без того тяжких испытаний русской армии.
2) в предъявлении правительству демагогически преувеличенных и явно неисполнимых требований для восстановления дисциплины,
3) в травле всех демократических армейских организаций, наконец,
4) в открытой газетной кампании в пользу генерала Корнилова, как «единственного» и возможного «спасителя России».
Эта демагогическая кампания возбуждения в определенных кругах общества патриотического негодования не только не слабела вместе с успокоением на фронте, а наоборот — крепла. И при действительно обостренном тогда в стране чувстве патриотизма игра на больных чувствах ущемленного национального достоинства давала заговорщикам превосходные результаты.
К середине августа обе столицы были уже достаточно насыщены различными конспиративными военными и штатскими организациями. Тогда практическая подготовка самого осуществления переворота во имя диктатуры генерала Л. Г. Корнилова пошла полным ходом.
Лавр Корнилов
Детские воспоминания связывают меня по Симбирску с семьей Ленина (Ульянова). В юношеские годы судьба свела меня с Корниловым.
Мой отец был главным инспектором всех учебных заведений в Туркестане, где и прошли (в Ташкенте) мои гимназические годы.
Столица Русского Туркестана являлась, конечно, прежде всего военным центром. Многие выдающиеся военные деятели большой войны в ту или иную пору своей военной карьеры служили в Туркестане; в особенности офицеры Генерального штаба. Среди них однажды и появился в Ташкенте только что окончивший курс Академии молодой капитан Корнилов. Маленький, сухопарый, с раскосыми, немножко калмыцкими глазами, чрезвычайно простого происхождения («Я, генерал Корнилов, крестьянин, сын казака» — так начиналось впоследствии одно из обращений мятежного генерала к народу), Л. Г. Корнилов мало бывал в светских гостиных, хотя двери их были открыты любому офицеру Генерального штаба, и не любил общества светских дам. Его считали нелюдимым и даже немножко дикарем.
Вскоре этот нелюдим заставил о себе говорить. Изучив один из местных языков, капитан Корнилов совершил чрезвычайно смелую экспедицию. Он один, переодетый туземным купцом, пробрался в тогда строжайше запрещенный для посещения какими бы то ни было иностранцами, в особенности военными, дикий Афганистан — этот непроницаемый буфер между Русским Туркестаном и Британской Индией. Вернувшись в Ташкент, молодой капитан стал героем дня. Однако светскими успехами он и тут не увлекся. А скоро опять удивил «высшее общество» провинциальной столицы. Он «демократически» женился на дочери маленького чиновника, служившего по ведомству моего отца. Это было уже слишком: двери гостиных перед ним закрылись.
