Артем Драбкин - «Сапер ошибается один раз». Войска переднего края
— Хорошо, доставай карту! — достал карту. — Комбата Николаева знаешь?
— Знаю.
— Видишь квадрат такой-то?
— Вижу.
— Видишь дефиле? — Дефиле то было узким проходом. С одной стороны скалы, с другой — озеро, не пройти танкам. — Твоя задача закрыть этот проход, не дать немецким танкам выйти из окружения.
Представьте себе такую картину — только я за дверь взялся, он мне:
— Вернись-ка! — Положил мне руку на плечо, прижал к себе и говорит: — Ну, мой мальчик, надеюсь, ты меня не подведешь?!
Приказ есть приказ, я на ногах еле стою, так устал. Машина с минами уже стоит, ждет. Такое же задание получил мой друг Федя Соколов. Идем мы, а туда уже наши танки прорвались — Кравченко от Ватутина и наши из 5-й гвардейской ТА. Гитлер послал армию Манштейна для деблокирования, где было до 600 единиц бронетехники. Из окружения немцы стали выходить, а Манштейн им навстречу. Мы туда и идем. Федя, друг, и говорит:
— Саш, куда мы идем? Справа и слева стреляют, спереди и сзади тоже стреляют.
— Давай пойдем. Может, и найдем чего. — Федя от меня отделился, на свой участок пошел. Я был в районе сел Оситняжка и Листвянка. Мы идем, машина у нас сломалась — скаты лопнули. Мины тащим на себе, а каждая весит 5 килограммов. Каждый взял по две штуки через плечо, а часть мин осталась. Навстречу едет повозка пароконная, и солдат при ней нашего батальона, но не мой.
— Куда?
— Ой, там немцы!
— Ты-то куда? Где командир?
— Убит и остальные убиты!
— Ну-ка стой!
— Нет, у меня свой командир. — Мы его остановили, я ему сделал внушение хорошее, куда ехать. Я мог его просто пристрелить. Мы еле тащим мины, а он удирает в тыл. Сразу завернули, погрузили остатки мин.
— Как тогда мины ставили, под Листвянкой?
— Ставили в беспорядке, прямо под гусеницы бросали. Танки как шли на прорыв? Проход узкий — впереди «фердинанды» шли, сзади пехота и остальная техника. Там целая рота Клепикова у нас погибла. Длинный такой проход. Немцы едва не соединились, еще полтора-два километра, и они бы вырвались, все эти дивизии.
Идем мы дальше, и меня по щеке чиркнуло, я упал. От страха или от удара. Прибежали, перевязали лицо, отлежался. Сестра говорит, что все в порядке, только царапина. Это утром было; встал и снова пошел. А уже вечером меня по-настоящему шарахнуло в левую руку. Тоже упал. Когда через полгода я со своими встретился, они мне рассказали, что поволокли меня уже хоронить, а я оказался живой, теплый.
Крови много потерял, рукав весь пропитался, лицо перевязано. Притащили в лазарет, смотрят — вроде дышит. Укол сделали — я глаза открыл, потом рассказывали. С ложечки накормили, потом в полевой госпиталь в селе Елизаветградка отправили. Госпиталь был в немецкой конюшне, на полу была настлана солома. Там лежали тяжелораненые. Кто полегче — лежали на постланных поверх яслей жердях. Людей было набито, как червей. Лежу, пускаю пузыри. Захотел в туалет, «утку» закричал. Подходит девчонка молоденькая, я на нее: «Что ты… такая, что тебе надо?» Она заревела, убежала. Пришел санитар пожилой: «Чего ты? Она же свое дело делает. Ты тут не командуй, ты ей не командир и не парень. Чего кричишь?» Ладно, я понял.
Приносят на носилках капитана знакомого, автоматчиками командовал. Нога у него на штанине болтается, болванкой перебита. Его на перевязку хотят нести, он еще живой. Лежу, голову из соломы высунул и смотрю. Проходит мимо сестра, он зовет:
— Сестра!
— Что, дорогой?
— Подойди ко мне.
— Что?
— Наклонись ко мне. — Она наклонилась. — Еще ниже. — Сам рукой ее так схватил и поцеловал.
— Что вы, что вы, что вы!
— Ну вот, теперь и умирать можно!
— Сейчас санитара пришлю. — И убежала. Пока бегала, с носилками пришли, а он уже мертвый.
Представь, я здесь же лежу, а в проходе такая история. Я ползком выполз из сарая, в туалет хочу. Куда деваться? Вижу, вроде штабель дров. Я нисколько не вру. Оперся рукой, чтобы привстать, а под рукой что-то скользкое. Посмотрел, а это трупы штабелями лежат, голые, без белья. Рядом выкопана яма, куда их складывают, один ряд головами туда, другой ряд сюда, и зарывают. Это братская могила называлась. Я соображал еще плохо.
Видят, что рана серьезная, — ее перебинтовали и увезли меня в Знаменку, на станцию Кучеровка. Лежим там на полу, окна выбиты. Утром я уже в бреду, температура поднялась. Кто-то говорит:
— Больной, вставайте! Снидать пора. — Я открыл глаза, там нянечка. — Сашко! Что воны з тобой зробылы? — Это была Шурка Коваленко, мы у нее на квартире останавливались, когда отступали.
Она дружила с Федей Соколовым, он был старше меня, красавец парень. А я что, пацаненок был! Шура взяла и тряпочкой мне глаза, рот обтерла, чего-то ложечкой подала. Я глаза закрыл опять. После обеда прибежали человек пять женщин. Шура рассказала им, что такие-то в госпитале лежат.
Когда мы под Кировкой стояли в обороне, шли бои. В огородах у них оставались неразорвавшиеся снаряды, мины, гранаты. Они боялись в свои дома заходить. Мы им огороды разминировали, а они нам горилки поднесли — приспособились. Им понравилось, что мы быстро все сделали.
Женщины принесли мне курятины, яйца, самогон, вспомнили меня. Я говорю: «Не хочу!» А мне кругом: «Бери, командир, съедим!» Здоровые мужики, соображали. Оставили, все съели. В Знаменке оказалось, что на месте мое ранение не вылечить, и отправили меня в Харьков, а в Харькове началась гангрена руки. Повезли меня дальше, и оказался я 18 февраля в Грузии, в Тбилиси.
Помыли меня, и попал я на операционный стол. Лежу в чем мать родила, рядом уже одному операцию делают: осколок из груди удаляют под наркозом. Ничего не слышит, но организм сопротивляется, а рядом я лежу. Рука у меня вся до плеча посинела и опухла, вздулась, и слышу, говорят — ампутация. Я услышал и закричал, что не дам руку резать.
— Как не дашь? Об этом врач знает лечащий. — Сулико ее звали, век не забуду.
— Не хочу безруким быть!
— Умрешь ведь, бичо! — Бичо — это мальчик по-грузински.
— Я лучше умру!
Там чего-то пошептались и, чтобы не воевать со мной, стали расспрашивать всякую чепуху. Куда впадает Волга? Попросили считать до ста, и в это время наложили маску — наркоз. Просыпаюсь через несколько часов — в гипсе вся рука, и в нем палка, часть груди тоже в гипсе. Это называлось «самолет». Полтора месяца я в этом гипсе лежал. Врач прочистила рану и сделала надрезы, чтобы не было заражения и кровь зараженная выходила. Нервы и сухожилия были перебиты, а кость сохранилась. Лежу, под гипсом постоянно что-то чешется и шевелится, вонища ужасная, тяжело лежать.
— Чего там шевелится? — говорю врачу на обходе.
