Владимир Ильин - Партизаны не сдаются! Жизнь и смерть за линией фронта
— А вы как попали в этот лагерь и тем более сюда, в карцер? — спросил я заключенного.
— Дело в том, что я инженер по образованию и работал до оккупации нашего города на местных шахтах рядовым инженером по обслуживанию шахтных сооружений, вентиляции и других механизмов. Когда наша армия отступила, то мы все шахты взорвали. Многие из инженерно-технических работников успели эвакуироваться, а я вот случайно застрял здесь, в городе. Один из местных жителей заявил на меня немцам, что я был чуть ли не главным инженером шахты. Ночью меня схватили и бросили сюда, в эту вонючую уборную. Несколько раз меня вызывали на допрос и предлагали сотрудничать с немцами по восстановлению этих разрушенных шахт. Я категорически отказался и вот теперь сижу здесь уже две недели. Что будет дальше, совсем не знаю, — с горькой усмешкой он закончил свой рассказ и задумался.
Мы с особым уважением стали относиться к этому мужественному человеку и почувствовали, что это, конечно, не простой рядовой инженер, а действительно настоящий коммунист, который не хочет сотрудничать с немцами против нашей Родины и нашего народа.
Через час в наш карцер втолкнули того молодого еврея, которого немцы уводили на допрос. Теперь увели на допрос и инженера. После этого молодой человек завел с нами разговор:
— Все же немцы — высококультурная нация, — заявил он. — Я тоже немец и сюда попал по недоразумению. Кто-то на меня сделал донос, что я еврей. Но все равно, они там разберутся. Я же родом из немцев с Поволжья. У меня в Берлине есть родственники.
Мы притворились, что внимательно слушаем его, а сами про себя думали: «Эх ты, не миновать тебе участи тех женщин-евреек, которых гитлеровец в Отрадокубанской закопал живьем во дворе школы».
Так оно в действительности и произошло. Очень скоро этот молодой еврей уже болтался на виселице во дворе лагеря военнопленных. Не помогло ему ни угодничество, ни подхалимство.
Долго мы ждали нашего инженера, и только через два часа его привели в карцер. Он был очень мрачным и подавленным. На наш вопрос, что случилось, он махнул неопределенно рукой и ничего нам не сказал.
В карцере нас совсем не кормили и даже воду давали только один раз в сутки. Хорошо, что у нас в вещевых мешках были сухари, которые нам на дорогу дали женщины Отрадокубанской. Эти сухари спасли нас от голода, но от них очень хотелось пить.
На другой день нашего пребывания в карцере на допрос вызвали сначала Федора, а потом и меня. За столом в бывшем кабинете директора школы сидел тучный немецкий офицер и переводчик. Перед допросом я тщательно продумал, что буду отвечать на вопросы немцев. О том, что я служил в Красной Армии и тем более что был парашютистом, мне нельзя было говорить. «А как же мне объяснить, почему я ехал на поезде в Красный Сулин и почему ранен дважды в ногу?» — думал я и придумал такую вполне правдоподобную историю, которую и изложил на допросе. Офицер, сидящий за столом директора школы, сразу же задал мне вопрос:
— Ду бист официер?
— Найн, — ответил я. — Я не служил в армии и на фронте не был.
— Варум? — спросил офицер.
— Дело в том, что меня в Красную Армию не брали, так как у меня есть ближайший родственник, живущий за границей. А таких лиц, как я, имеющих родственные связи с иностранными подданными, в армию служить не брали.
— Кто же твой родственник? — спросил офицер через переводчика.
— Это мой дядя, брат моей матери, французский подданный, Потапов Василий Иванович, который проживает в городе По, на юге Франции, недалеко от испанской границы.
— А почему вы оказались здесь, в Красном Сулине, и почему вы ранены, если не были на фронте? — при этом вопросе офицер показал на мою раненую ногу.
Ему был хорошо виден бинт, торчащий из-под брюк, так как нога была обута в галошу. Да и заходил я в этот кабинет, сильно прихрамывая на раненую ногу.
— Хоть я на фронт и не попал, но был мобилизован, как и многие другие, на трудовой фронт, на уборку урожая в Краснодарском крае, а потом рыл окопы и противотанковые рвы в Гулькевичском районе. Во время этой работы на нас налетели ваши самолеты, и я был дважды ранен в ногу осколками разорвавшейся бомбы. Лечился в организованном германским командованием временном госпитале в станице Отрадокубанская. 13 сентября этого года я выбыл из госпиталя и шел на родину к своим родителям. Полиция города Красный Сулин отобрала у меня удостоверение, выданное местной управой, на право моего передвижения к родителям.
— Все вы врете! — гаркнул мне в лицо этот офицер.
Но я не сдался и возразил ему:
— Но как же так! У меня был такой документ, и я действительно лечился в этом госпитале. Вы же можете это проверить.
Мои ответы были настолько правдоподобными и четкими, что немцам ничего не оставалось делать, как только поверить мне.
Продержав еще двое суток в карцере, нас с Федором выпустили из него в общий «загон» для всех военнопленных этого лагеря. Выйдя из карцера, мы увидели жуткую картину. Сотни раненых солдат лежали на голой земле около здания школы. Это были пленные из-под Сталинграда. Все помещение школы также было забито ранеными. Они стонали, просили пить, но никто им не оказывал помощи. Они были отгорожены колючей проволокой от всех остальных военнопленных.
Мы с Федором все время старались держаться вместе в этой огромной массе пленных. Присматриваясь к порядкам в лагере, а также знакомясь со многими товарищами, мы узнали, что для получения «баланды» надо иметь какую-нибудь посуду, иначе ее не дадут. Кроме того, при получении этой пищи нужно как можно скорее отходить от повара, иначе дежуривший полицай обязательно тебя огреет плеткой и постарается выбить из рук твой котелок.
Получив такую очень важную для нас информацию, мы с Федором стали искать на территории лагеря хоть какую-нибудь посуду. Недалеко была свалка металлолома. Он, видимо, еще школьниками был собран. Там мы нашли старые консервные банки, ржавые и грязные от времени, но делать было нечего, и мы их приспособили для «баланды». Примерно часа в три дня нам стали раздавать ее, сваренную из неочищенного от шелухи проса и нескольких кусочков брюквы. Дали также по маленькому кусочку черного, как уголь, хлеба весом не более 50 грамм, испеченного из сгоревшей в элеваторах пшеницы. Это был наш суточный рацион.
От проса, которое почти не переваривалось в желудке, у многих пленных возникали страшные запоры. Мы были очевидцами, как в наспех сделанной прямо во дворе школы уборной сидели на корточках пленные и ковырялись в заднем проходе.
Гитлеровским комендантом лагеря делалось все возможное, чтобы как можно больше умирало пленных в этом лагере. Каждую ночь от ран, голода и болезней умирало несколько десятков человек. Рядом с лагерем был выкопан большой ров, в котором мы каждое утро хоронили своих товарищей. В этой братской могиле лежали уже сотни замученных в лагере военнопленных наших советских людей.
