Борис Соколов - В плену
В одно из воскресений мы валим один из нескольких растущих на участке огромных канадских тополей. Тополь почти в три обхвата и очень высок. Посадил их русский генерал, которому раньше принадлежала эта земля. Повалить дерево некуда, то есть везде оно что-нибудь сломает. Поэтому накануне утром хозяин несколько неопределенно велит мне лезть наверх и по частям спилить вершину и крупные сучья. Вооружаюсь ножовкой и, обвязавшись веревкой, лезу. Сучья наверху действительно большие, сантиметров 25 в диаметре, но пилятся легко. Когда сук валится, все дерево рывком бросает назад. Однако удерживаюсь. Внизу собрались люди и что-то кричат. Сверху кажутся маленькими. Продолжаю работу. Срезав вершину и верхние сучья, постепенно спускаюсь, срезая сучья ниже и ниже. Внизу хозяйка выговаривает мне за излишний риск. Вероятно, опасность сорваться была немалая. Впрочем, тогда об этом как-то не думалось - были опасности пострашнее. Вечером бранит меня и хозяин, но, как мне кажется, больше для отвода глаз. В душе он, конечно, доволен - теперь тополь можно валить почти в любую сторону.
Утром Бланкенбург, веселый и сияющий, приносит огромную, невиданную мною пилу. Длина ее не менее двух метров. Начинаем работу. Сначала валим дерево, а затем более толстую часть у комля разрезаем на метровые чурбаки. Вся дальнейшая работа - моя. За несколько дней канадской лучковой пилой я разрезаю все дерево и раскалываю его на маленькие-маленькие дрова, длиной не более 20 сантиметров. Хозяйка экономна в разумном смысле: при топке плиты и печей короткими дровами получается разительная экономия. За эти дрова я получаю от нее, кажется, единственную похвалу. Дескать, дрова короткие, аккуратные и чистые.
Кроме работы на постройке, в мои обязанности входит ежедневно носить не менее 16 ведер воды. Воду ношу метров за 200 из колодца, принадлежащего большому хозяину Мозалиц. Часть фермы арендует у него Петрович. На мне лежит также уход за двумя десятками кроликов, уборка снега и масса других хозяйственных дел; а также я должен каждый день встречать хозяина на станции. Он возвращается из Риги всегда нагруженный различными материалами, вплоть до автомобильных колес. До станции полтора километра, а нога все еще основательно дает о себе знать. Об этом нужно помалкивать.
Пленные теперь живут почти у всех соседей. Это выгодно, так как в сельской местности работа при доме есть всегда, а все затраты - только на прокорм лишнего рта. Это для латышей, несмотря на их скупость, не составляет большого затруднения. Даже в военное время они, по нашим понятиям, живут не бедно. Латышская деревенская кухня ограничивается тремя блюдами: отварной картофель с белой подливкой из муки и сала, путра молочный суп с перловой крупой и беспутра - мучная каша с кусочком масла или топленого сала посередине.
У Мазалица живет донской казак Егор, невысокий, хромой, чернявый малый. Он гордится своим положением, считая всех, живущих у мелких хозяев, ничтожествами. Действительно, мы берем воду из его колодца, ходим к нему за молоком, выпрашиваем у него лошадей и т.д. Лошадей, молоко и другое выпрашивают, понятно, наши хозяева у Мазалица, но Егор считает, что это он осыпает нас своими благодеяниями. По воскресеньям и по вечерам он всегда стоит у своих ворот и делает нам различные замечания, сопровождая их сентенциями о нашей никчемности. Егор гордится также и своей дружбой с немецкими солдатами, которые по вечерам битком набиваются к молодой соломенной вдове Петрович, где, к великому возмущению моей хозяйки, всегда весело. Вероятно, Егор, изображая швейцара, получает от немцев небольшие подарки, а может быть, ведет с ними мелкую спекуляцию, до которой последние большие охотники.
От немцев никуда не денешься. У нас в боковой комнатке одно время тоже жил немецкий офицер, лет двадцати двух. Перед хозяйкой он становился в какие-то странные позы и отвлекал ее от дела бесконечными разговорами. Выходил на участок и говорил, именно только говорил, что будет заниматься спортом. Я по возможности старался не попадаться ему на глаза. Скоро он исчез, никаких впечатлений о себе не оставив.
Однажды вечером хозяин потихоньку зовет меня на двор и говорит:
- Вышел приказ перебить всех беспородных собак, так как они поедают много продовольствия. - У нас жил маленький желтый песик Бонза. - Возьмите Бонзу на поводок, но так, чтобы не увидела жена, и пойдемте.
Вышли в поле к развалинам церкви. Хозяин подает мне наган и говорит:
- Застрелите Бонзу!
И добавляет наполовину в шутку, наполовину всерьез:
- Вы ведь большевик, а, может быть, и комиссар: для Вас обычное дело расстреливать кого-нибудь.
Что мне было делать? Пришлось застрелить. Мадам, конечно, догадалась, да мне же и попеняла.
Иногда приезжает хозяйка дома Ольга Дмитриевна. Она одета в серую форму немецкой медицинской сестры, с красным крестом на головном платке и на рукаве. Сейчас она служит в Пскове. Ей лет 45, вид у нее бодрый и решительный. Дарит мне карманное Евангелие и нательный серебряный крест. Разрешает пользоваться ее библиотекой, сложенной сейчас на чердаке. Библиотека у нее, по моим представлениям, довольно богатая. Книги преимущественно на русском языке, как известных, так и неизвестных мне авторов; изданы в эмиграции. Очень хорошие иллюстрированные журналы "Перезвоны" и еще не помню какие; изданы лучше тех, которые издавались тогда у нас. Кроме того, подшивки газет за двадцатые и тридцатые годы. Много утешения в те тяжелые дни доставили мне ее книги. Помню, по воскресеньям я запоем читал Апухтина; я о нем слышал, но читать мне его не приходилось. Судьба Ольги Дмитриевны очень трудная. Она полурусская, полулатышка. В Первую мировую войну служила сестрой милосердия в русской армии, затем в белой армии. После очутилась в Германии. В 1920 году вернулась в свой домик в Саласпилсе, где родилась и прожила всю жизнь. И работала всю жизнь медсестрой в амбулатории того же Саласпилса. Все это было рассказано мне потом, лет 25 спустя. Сейчас же она говорит со мной мало, - в тоне официального сочувствия.
По воскресеньям к нам иногда приезжают из Риги гости. К хозяйке приезжает ее младшая сестра - толстушка Мильда, а к Ольге Дмитриевне Елизавета Павловна Рябушинская с двадцатидвухлетней дочерью Наташей. О Мильде особых воспоминаний не сохранилось. У нее почему-то всегда бурчало в животе, на что она, немного конфузясь, но с каким-то весело-победным видом заявляла:
- Слышите, как мой живот поет.
Гораздо интереснее были Рябушинские. Елизавета Павловна была дочерью мультимиллионера Павла Павловича Рябушинского, который в конце 1917 года бежал за границу, но, не предвидя событий, остался в Париже почти нищим и умер в 1925 году. Его сын с бывшим министром Маклаковым создали в США коммерческий банк. Однако или не хватило капитала, или, скорее всего, не было навыка держаться в новых условиях, но банк быстро прогорел. Елизавета Павловна начала хлопотать о выезде за границу. Но, чтобы ускорить и даже вообще сделать возможным получение визы на выезд, нужно было подмазать. А подмазать было нечем. Из всего богатства, которым она обладала прежде, у нее сохранилось лишь историческое имя - громкое тогда и позабытое теперь. И вдруг оказалось, что в глазах людей, обладавших тогда властью и от которых зависела выдача разрешения на выезд, это имело известную ценность. По словам Елизаветы Павловны, такими людьми тогда были молодые евреи, выбившиеся на широкий простор из недр еврейских местечек. Должно быть, их прельщала возможность обладать девушкой с историческим именем. Эти имена они коллекционировали в своих постелях. Одним из плодов такого коллекционирования стала Наташа. В начале 1925 года Елизавета Павловна с дочерью выбрались за границу, но уехать дальше Латвии из-за отсутствия средств не смогли. Здесь, работая кассиршей, она кое-как сводила концы с концами.
