Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.
Так и просидел чуть не час. Пока Хазанов не толкнул меня в бок. Я осмотрелся. Какой-то мужик в темном костюме (прокуренные чернокукурузные зубы, порочное лицо, сухая кожа, мертвые глаза) беседует с артистами. Жестикулирует Цыган, токует, как глухарь, Ниловна, гудит с подобострастной улыбкой невозмутимый Бас. Хазанов меня просветил, рассказал, что мужик в черном костюме – это большая шишка, завотделом культуры ЦК, товарищ Кауро. С ним можно решить самые различные вопросы. Можно у него попросить машину, квартиру, прописку для родственников, звание, хоть гертруду (так называли тогда звание героя социалистического труда) – все, о чем мог мечтать совок, вознесенный на кремлевские небеса славы!
Товарищ Кауро присел и около меня. Я инстинктивно поджал колени и отодвинулся. Он интимно приблизился, дыхнул на меня цековской вонищей и сказал: «Добрый вечер, Андрей, позвольте выразить благодарность от имени ЦК за ваше выступление. Как Вы смотрите на то, чтобы совет министров рассмотрел вопрос о выделении Вам концертного рояля «Стейнвей?»
Надо ли тут говорить, что я мечтал о «Стейнвейе», у меня тогда был один старенький трофейный «Бехштейн». Отвечаю автоматически, будто и не я, а кто-то другой: «Огромное спасибо, у меня есть два отличных инструмента, и я совершенно ими удовлетворен».
Кажется, товарищ Кауро остался моим ответом доволен: «Ну еще раз благодарю Вас и, если что, обращайтесь к нам. Сейчас артистов будет благодарить Политбюро и лично…»
Мы встали рядком, члены Политбюро поднялись из-за своего стола и гуськом подошли к артистам. Любезно калякали, жали руки. Леня потрепал меня по шевелюре и поставил мне засос на правой щеке. Пококетничал с Хазановым на сортирную тему (это была единственная разрешенная ему реприза – об описавшемся придурке). Леня был бодр, весел и весьма гламурен. После рукопожатий и целований банда удалилась, за ними поспешили люди в черном из стен. Торжество кончилось.
Бал
В 1978 году мы с Рихтером как с цепи сорвались. Это был не год, а медовый месяц нашей дружбы. Нам было захватывающе интересно общаться друг с другом. Когда мы встречались – оба прыгали от удовольствия, как обезьяны. Рихтер приходил ко мне на Никитский бульвар, но домой никогда не заходил, подбирал на бульваре маленькие камешки и кидал в мое окно. Я просыпался, выходил, и мы куда-нибудь неслись вместе.
– Андрей, идем сейчас в Повторный!
– Что там?
– Так идет кинофильм «Композитор Мусоргский», бежим, уже без пяти десять!
В десять утра в московских кинотеатрах детские сеансы; мы сидим одни в пустом зале. Черкасов-Стасов с огромной бородищей выпивает стаканчик молока и провозглашает холеным басом с экрана, безбожно окая: «Археология, музыка, живопись. Пропади они пропадом!» Хлопотливый Мусоргский размышляет патетически: «Если мой народ получится… Это превыше всего!»
– Куда теперь?
– Пошли по Москве шататься!
– Пойдем на Пятницкую, там Растрелли замечательный?
– А теперь в Фили, там моя любимая церковь.
Так проходили наши дни, когда не было гастролей. Однажды, я сказал Славе: «Слава, мне зачеты сдавать надо. Три дня».
– Три дня?! Пойдемте в консерваторию, я буду во дворике стоять, скромненько так, а Вы на меня показывайте и жалуйтесь, мы, мол, на репетицию опаздываем.
Получилось! Я сдал так теорию, историю музыки и еще какую-то муру. Стою на экзамене, вроде как смущенный, подхожу к окну, делаю руками жест – никак, мол, не могу, зачет. Препод шасть к окну. Смотрит, с кем это я там перемигиваюсь. А там Слава требовательно так кепкой машет, как Ленин. Препод проникнется и отпустит: «Идите, идите, не смею задерживать, это самая лучшая школа!»
Так за меня Рихтер кепкой зачеты сдавал!
Так дружим, что даже на гастроли ехать не хочется. А меня в мае в Японии ждут. Расставаться до слез тяжело. И Слава никуда не хочет ехать. Разъехались все-таки. Я – первый раз в жизни – в Японию полетел, Слава поехал на свой фестиваль в Тур.
Провел я гастроли в Японии с этюдами Шопена и с бессменным первым концертом Чайковского. Особенного впечатления на меня эта поездка не произвела. Молодые японочки орали, как на попконцерте. Да так ко мне лезли, что пришлось полиции меня в кольцо взять. Азию я понял и полюбил много позже, когда вышел из образа «жениха-лауреата». А в ту первую поездку мне больше всего запомнились не небоскребы и огни Большого Токио, а полет в самолете. Потому что летел я со своей любимой сборной СССР по волейболу. Это были настоящие звезды спорта: гениальный разводящий Зайцев, нападающий Полищук и другие ребята из команды ЦСКА. Мы познакомились. А потом волейболисты ходили на мои концерты, а я по блату покупал недоступный для простого совка спортивный инвентарь. Без подобного обмена любезностями (ты мне – я тебе) жить в брежневском государстве было невозможно.
После Японии – Лондон, затем – Италия. Осенью мы оба вернулись в Москву. Я сразу бросился к Славе на Бронную, а он… он сидел, закутанный в плед, в затемненной спальне. Лицо, как у Пьеро. В глазах – слезы. Таким я его никогда не видел. Я испугался за его жизнь.
– В чем дело, Слава? Что случилось?
Слава сделал жест рукой, означающий – все так безнадежно, что и жить не стоит.
– Слава, поехали гулять!
– Не-е-е.
– Выпьем вина?
– Не-е-е-е-е-е-е.
– Покурим?
– А Вы разве умеете?
Я возмутился и закурил.
– Да разве так курят?
– А как надо?
– Ну, дайте мне вашу сигарету.
Подаю ему сигарету. Слава вставил ее между ладоней (так курят травку) и втянул в себя дым своими огромными легкими. За одну затяжку – полсигареты. Задержал дыхание, позеленел и только потом выпустил дым из обеих ноздрей, как дракон.
– Вот так, если уж курить, то только так, а не как Вы – тюк-тюк – и никакого удовольствия, никакого дурмана!
Если бы я так курил – помер бы через неделю. Рихтер покурил и отвернулся к стене. И опять – в слезы. Это была первая за время нашей дружбы Славина депрессия. Что же делать? Это же его убьет. Как же его из этого состояния вывести? Я тогда даже не подозревал, что депрессивные страдания не только мучили Славу, они были ему необходимы, как своеобразное наказание за неправедную жизнь, как средство обрести душевное равновесие, собрать и сцементировать душевные волокна. Депрессии Рихтера были тяжелы, длились месяцами, но они Славу не убивали, а помогали выжить.
– А я так скучал без Вас.
– Прааавдааа? – Слава шептал, сипел на сотой доле связок.
– Ну я пойду, не буду Вам мешать.
– Идииите, приходи-и-и-те за-автра-а.
Так продолжалось дней десять. Затем Слава «раскололся».
![Владимир Ионов - [email protected]](/uploads/posts/books/109088/109088.jpg)