Марк Твен - Автобиография
Вилла ди Кварто – дворец, именно с таким замыслом строил ее Козимо; архитектор предназначал ее для этого, она всегда считалась дворцом, и один старожил Флоренции рассказал мне на днях, что это был хороший средний образчик итальянского палаццо для высокородной знати и что его гротескность, безвкусица, несообразности и отсутствие удобств присущи и остальным. Я могу в это поверить, потому что видел некоторые другие.
Думаю, в этом гигантском бестолковом скопище комнат, залов, коридоров, келий и пустых пространств нет ни единого помещения, которое бы не содержало какого-то напоминания о каждом из его знаменитых обитателей или по крайней мере о двух-трех из них.
Осмотрим большую гостиную, или салон, в начале этой длинной перспективы, которую я описывал. Сводчатый потолок прекрасен как по форме, так и по отделке. Он расписан превосходными и изысканными фресками. Потолок напоминает о Козимо. Двери, задрапированные тяжелым бледно-голубым шелком с едва заметным узором, являются реликтом эпохи короля Вюртембергского. Блестящая белая, опоясанная медью фарфоровая пагода с открытым камином для дров является напоминанием о русской княжне и присущем ей с рождения опыте взаимоотношений с холодной погодой. Светло-серые обои, украшенные золотыми цветами, могут относиться к кому угодно – мы не станем прослеживать их родословную. Остальной кусок комнаты – определенно результат пребывания графини Массильи. Его кричащие диссонансы и несообразности явно зародились в ее суматошном мозгу. Пол покрыт войлокообразным ворсом натужно-красного цвета – так и видишь барахтающееся в нем фараоново войско. По этому Красному морю на манер островов раскиданы четыре ковра, четыре свирепых по окраске острова, облаивающих друг друга и море. Есть диван, обтянутый грубой тканью, – бешенство зеленого, синего и кроваво-красного, дешевая и не способная ввести в заблуждение имитация флорентийской вышивки. Есть диван и два стула, обитые бледно-зеленым рисунчатым шелком, с деревянными частями из трех различных пород американского черного ореха – шаткие, дешевые, фабричного производства. Есть диван из французского ореха, обитый узорчатым шелком изуверского линялого оттенка раздавленной клубники, и есть кресло ему под пару. Есть простой и незамысловатый, совершенно черный ореховый стол, без всякого покрытия, которое одевало бы его наготу, под ним большая круглая оттоманка, покрытая бледнейшим из бледных зеленым шелком, – нечто вроде раздутого гриба, который что есть сил бранится и с Красным морем, и с безумными коврами, и с останками раздавленной клубники. У стены стоит высокий застекленный книжный шкаф фабричного производства, материал – американский серый орех. Он стоит достаточно близко к тяжелым шелковым драпировкам короля Вюртембергского, чтобы мощно акцентировать свои дешевизну и уродство. На стенах висят три хорошие акварели, шесть или восемь очень плохих, ханжеского вида портрет графини в подвенечной вуали и платье с низким вырезом, а также некоторое количество фотографий членов ее клана. Одна их них – это портрет графа, у которого мужественное умное лицо и облик джентльмена. Кой черт его дернул стать обладателем графини, сейчас он, наверно, и сам не смог бы объяснить.
Вся литература этого безбрежного дома содержится в том самом купленном с торгов американском книжном шкафу. Там четыре полки. Верхняя составлена из смешанной литературы хорошего качества, на следующей стоят книги в цельнотканевых переплетах, посвященные христианской науке[67] и спиритуализму – сорок тонких книжечек; две оставшиеся полки содержат пятьдесят четыре журнальных номера «Блэквуда»[68], начиная с 1870 года. Этот книжный шкаф и его содержимое были, вероятно, вывезены из Америки матерью графини, которая несколько месяцев назад сорвалась с места и вернулась в Филадельфию. Невозможно приписать «Блэквуда» графине – в этих журналах нет ничего, что могло бы ее заинтересовать. Весьма маловероятно, что и религиозная полка могла привлечь ее симпатии, поскольку в смысле склада ума и характера эта дама состоит из зависти, ненависти, злобы и вероломства. Без сомнения, она самая дьявольская личность, с какой я когда-либо сталкивался на своем жизненном пути.
Только что описанная комната должна быть удостоена внушительного звания библиотеки из-за присутствия в ней этого самого книжного шкафа из серого ореха с его скудным содержимым. Сейчас она служит в качестве личной гостиной миссис Клеменс во время тех редких случаев, когда ей разрешается на час покинуть постель, к которой она так долго прикована. Мы находимся в дальнем южном торце дома, если существует вообще такая вещь, как южный торец, в доме, ориентацию которого я не могу определить, потому что некомпетентен во всех случаях, где объект не указывает прямо на север или на юг. Данный же объект располагается под углом и потому вводит меня в замешательство. Эта маленькая личная гостиная занимает один из двух углов того, что я называю южным торцом. Солнце встает таким образом, что все утро льет свой свет сквозь тридцать три окна, или тридцать три стеклянные двери, которые проделаны с той стороны дома, что выходит на террасу и сад, как уже объяснялось. Остальную часть дня свет заливает этот южный торец, как я его называю. В полдень солнце стоит прямо над тем местом, где вдали, на равнине, находится Флоренция. Прямо над теми архитектурными красотами, которые на протяжении нескольких столетий так знакомы миру по картинкам: над кафедральным собором, колокольней Джотто, гробницей Медичи и прекрасной башней Палаццо Веккьо. Оно стоит над Флоренцией, но не очень высоко, поскольку в эти зимние дни находится лишь на полпути к зениту. В этом положении оно начинает открывать тайны прелестных синих гор, которые толпятся с запада, ибо его свет снимает с них покров и делает видимой усыпавшую их белую порошу вилл и городов, к уверенности в существовании которых ты так и не можешь себя приучить; они появляются и исчезают столь таинственным образом, словно могут быть вовсе не нынешними виллами и городами, а призраками исчезнувших, из отдаленных и туманных этрусских времен. А ближе к вечеру солнце проваливается куда-то за эти горы, неизвестно точно, в какое время и в каком месте, насколько я могу видеть.
Эта самая так называемая библиотека, или будуар, или личная гостиная, открывается в спальню миссис Клеменс, и вместе со спальней они тянутся во всю длину южного торца дома. Солнце попадает в спальню после полудня, и та обильно пропитывается и заполняется им на весь остаток дня. Одно из тамошних окон особенно хорошо приспособлено для того, чтобы впускать щедрые запасы солнечного света, поскольку состоит из двенадцати огромных оконных стекол площадью более двух квадратных футов каждое. Спальня имеет тридцать один фут в длину и двадцать один – в ширину, и было некогда время, когда она и «библиотека» не имели между собой перегородки, а занимали всю ширину южного конца целиком. Должно быть, в то время комната служила бальным или банкетным залом. Я предполагаю это просто потому, что, пожалуй, даже Козимо не требовалось такое большое спальное пространство, которое в самом деле могло бы служить прекрасным банкетным залом из-за своей близости к кухонным помещениям, которые находятся отсюда не более чем в двухстах или трехстах ярдах – вполне приемлемое положение вещей в стародавние времена. Монархи не могут иметь удобств, которыми нам, плебеям, посчастливилось наслаждаться, – они не могут этого, даже сегодня. Если бы меня пригласили провести неделю в Виндзорском замке, меня бы это порадовало и заставило испытать гордость, но если бы там был какой-то намек насчет постоянного проживания, я бы сделал вид, что не расслышал. Как дворец Виндзорский замок великолепен, великолепен для показа, для приволья, для хвастовства, для величия и всего такого прочего, но спальни там маленькие, непривлекательные и неудобные, а приспособления для доставки еды из кухни к столу настолько нескладны и требуют столько времени, что трапеза там, вероятно, предполагает наличие новомодного холодильника. Это всего лишь гипотеза, я никогда там не обедал. В Виндзорском замке блюда доставляются бессловесным официантом из глубочайших глубин, где располагается обширная кухня, затем они перевозятся по рельсам на узком маленьком трамвайчике на территорию, где должен состояться обед. Когда я был там четыре года назад, эта вагонетка все еще толкалась вручную; все же это было, вне всяких сомнений, огромным прогрессом в системе доставки внутри Виндзорского замка по сравнению с любой довикторианской эпохой. Поразительно, как задумаешься, что то, что мы называем удобствами в жилом доме и к чему относимся как к необходимости, родилось так недавно, что вряд ли хоть одно из них существовало, когда родилась королева Виктория. Важнейшая часть – на мой взгляд, важнейшая – того, что мы зовем цивилизацией, еще не существовала в то время, когда королева появилась на свет. Она сидела на своем троне в этой освященной веками крепости и видела, как это новое разрастается из своего горчичного зернышка до колоссального дерева, которым стало еще до ее смерти. Она увидела все новое мироздание целиком, увидела все, что было создано, и без ее присутствия в качестве свидетеля не было создано ничего из того, что было создано. Право же, весьма похвальное созидание, если принять во внимание все сделанное, поскольку человек, сам, совершенно без посторонней помощи, напридумывал все это из собственной головы. Я сделал этот поспешный вывод потому, что думаю, если Провидение намеревалось ему помочь, то Провидению пришло бы в голову сделать это на несколько сотен тысяч веков раньше. Мы привыкли во всем видеть руку Провидения. Привыкли, потому что, если мы чувствовали ее отсутствие или думали, что чувствуем ее отсутствие, у нас было достаточно благоразумия, чтобы этого не обнаруживать. Мы племя тактичное. Мы немедленно поставили в заслугу Провидению эту прекрасную и поражающую воображение новую цивилизацию, и мы были совершенно невоздержанны в наших похвалах этому великому благодеянию, мы не смогли промолчать по поводу этого восхитительного пятиминутного внимания, мы можем помалкивать только относительно веков небрежения, которые ему предшествовали и которые были столь явными. Когда Провидение в бурю смывает одного из своих ничтожных червей в море, затем морит его голодом и морозит на доске в течение тридцати четырех дней и, наконец, опять выкидывает вместе с доской на необитаемый остров, где он три месяца живет, питаясь саранчой, креветками и другими моллюсками и откуда его наконец спасает какой-нибудь не просыхающий от виски нечестивый безбожник, бродяга-капитан, и бесплатно привозит домой, к близким, червяк забывает, что именно Провидение смыло его за борт, он помнит только, что Провидение его спасло. Он не жалуется и не ворчит, у него нет сарказма по поводу топорной, медлительной и тяжеловесной изобретательности Провидения в деле спасения жизни, он не видит в этих проволочках и неэффективности ничего, кроме пищи для восхищения, они представляются ему чудом, чем-то необыкновенным и замечательным; и чем больше времени они занимают, чем более неумелы и невыразительны, тем крупнее чудо. Между тем он никогда не позволяет себе разразиться сколько-нибудь сердечными и здравыми благодарностями в адрес грубого старого капитана, который действительно его спас; его он порицает, лишь слегка похвалив как «орудие в руках Провидения».
