Карл Проффер - Без купюр
После ужина Елена Сергеевна провела нас по квартире с богатой булгаковской иконографией: посмертная маска в застекленном шкафу, повсюду фотографии и кровать, на которой он спал и умер. Мы были тронуты, но не знали, как реагировать. В конце концов, мы и приехали в Советский Союз прежде всего для того, чтобы увидеть такого рода святилище, и сожалеть можно было только о том, что уже 10 июня и мы мало чего еще успеем. Понимая, что Елена Сергеевна рассказывает не все, что могла бы, мы тоже кое-что от нее утаили – например, что у нас уже есть русский текст “Зойкиной квартиры” 1935 года и сведения о других редких и даже неизвестных булгаковских материалах. Проживи она еще пять лет, у нас установились бы отношения, развернулся бы “Ардис”, и, думаю, дело обстояло бы иначе: она могла бы охотнее выйти за границы осторожности, в которых держалась до 1969 года.
Она, безусловно, была самой эффектной и очаровательной из вдов, но роль исполнила такую же, как многие другие. В 1969 году она была первоисточником: она собрала документы и сохранила книги, у нее был архив. Тот, кто хотел что-либо узнать и узнать прямым путем, обратился бы к ней – в противном случае ему пришлось бы проделать колоссальную работу. Значительную часть своей жизни после 1940 года она посвятила сохранению булгаковского имени – так, как он сам предсказал. Она тщательно хранила важные рукописи под спудом. Знали о них немногие. Рукописи Булгакова почти не ходили в самиздате, и это было решением Елены Сергеевны. В целом она – как и Тамара Иванова – придерживала их, дожидаясь, когда придет “настоящий день”. Как мы убедились, в определенной мере тактика ее была верна – и настоящий день пришел. Роман “Мастер и Маргарита” мгновенно стал классикой в России. Вскоре он был переведен почти на все важнейшие языки, и то, что стал доступен несокращенный вариант, – вполне возможно, ее заслуга.
Супружеская цензура ведет начало как минимум со второй жены Достоевского. В своем дневнике она пользовалась редким и дьявольским видом скорописи и раза два прошлась по тексту, чтобы убрать подробности, которые сочла компрометирующими или интимными. Елена Сергеевна, насколько мы знаем, не уничтожала материалов, отправлявшихся в архивы, но стратегически проливала чернила на отдельные места, считая, что их не надо видеть даже потомкам.
В любом случае Елена Сергеевна была одной из важных литературных вдов России. Согласны мы с ее тактикой или не согласны (иногда, например, она сдавала в архивы письма Булгакова другим родственникам без их разрешения), ясно, что она сыграла важнейшую роль в посмертной литературной жизни Булгакова. Если бы это было полностью предоставлено другим, друзьям, из которых многие вели себя трусливо, или таким, как Ермолинский или Миндлин, которые способны были вспоминать несуществовавшие события и намеренно лгали о многих вещах, наследие Булгакова было бы гораздо беднее. Яркий пример того, насколько сложна “политика знаний” о Булгакове, – его поздняя пьеса о молодом Сталине. Елена Сергеевна, располагавшая экземпляром “Батума”, наверняка не отдала бы ее в печать, потому что (помимо ее возможного участия в создании пьесы), это произведение не красит Булгакова. С ним он попадает в компанию знаменитых писателей, прославлявших Сталина. Так, один мемуарист-агиограф ни за что не хотел выпустить из рук свой экземпляр, и даже человек, добывший в конце концов экземпляр пьесы для Эллендеи, не советовал ее печатать – люди неправильно поймут Булгакова. Эту точку зрения можно понять, и все же, к счастью, правда (то есть текст) в итоге дошла до читателей.
Елена Сергеевна не достигла такой свободы, но достичь ее любому трудно – особенно тому, кто долго пожил при советской власти. Вот почему так замечательна Надежда Мандельштам. Тем не менее никто не потрудился больше Елены Сергеевны, чтобы сберечь булгаковское пламя и сделать привлекательным образ его самого. И когда был снят наконец запрет с Булгакова, пусть осторожно, избирательно, отрывочно, работа, проделанная ею, стала первой ступенью знания, первым источником.
1984Любовь Евгеньевна Белозерская
Узнав, что у Булгакова не одна вдова, а три и все живы, мы стали спешно искать контактов с двумя остальными. С первой женой нам так и не удалось встретиться, но надежный друг сумел прислать нам короткое и содержательное интервью с ней. (Возможно, это правило, что откровенность и место в хронологической цепи находятся в обратной пропорции.) Со временем свидетельство этой вдовы станет общим достоянием. Сейчас, когда я пишу это, на Западе думают о публикации воспоминаний Татьяны Лаппы, записанных на десятках кассет. Копия записи наверняка хранится в советском архиве и другие копии – в других местах. По меньшей мере одна находится вне СССР, и можно не волноваться, что важная информация будет уничтожена или надолго заперта осторожными советскими чиновниками, ответственными за историю литературы.
Между первой женой и последней мы имеем смешанный случай – Любовь Евгеньевну Белозерскую, которой посвящены несколько произведений Булгакова: “Белая гвардия”, “Мольер”, “Собачье сердце”. Хотя ее имя значится в посвящении “Белой гвардии”, о существовании ее было почти неизвестно до того вечера, о котором я рассказал выше. Это типично для русского представления о приличиях, часто подразумевающего нанесение агиографической глазури. К счастью, как только засов отодвинули, количество информации о важном периоде жизни Булгакова (Москва, 1924–1932 гг.) стало расти экспоненциально. И благодаря как раз Любови Евгеньевне, пожелавшей поделиться с миром частью того, что она знала. Можно предположить, что в ее желании помочь не только русским исследователям Булгакова, но и иностранным вроде нас, сыграло роль то, что советские критики и советский официоз годами игнорировали ее существование. К тому времени, когда мы о ней услышали, нашли общего знакомого и договорились о встрече, мы успели сделать кое-что существенное для создания Булгакову имени на английском языке: мы перевели и опубликовали два тома (его ранние пьесы и рассказы), а диссертация Эллендеи (законченная в 1970 году) была на тот момент самым детальным исследованием жизни и творчества Булгакова. Так что, когда мы встретились, было понятно, что у нас с ней большая общность интересов. И Эллендея четко знала, о чем спрашивать, хотя ответы получала не всегда откровенные.
И снова, к нашему удивлению, выяснилось, что Любовь Евгеньевна все еще живет в том же доме (правда, не в той же квартире), где жила с Булгаковым до того, как он ушел от нее к ее подруге Елене Сергеевне при очень сложных обстоятельствах. В смысле обеспеченности она располагалась где-то между Надеждой Мандельштам и Еленой Сергеевной, но ближе к последней – и мы заключили, что квартира свидетельствует об относительном благосостоянии Булгакова в ту пору, когда он жил здесь почти полвека назад. (Нас не переставало изумлять, до какой степени не мобильно общество в России.) Здание и квартира были постарше и менее ухожены, но вполне респектабельны. У Любови Евгеньевны была одна главная комната, где проходили почти все наши разговоры. В центре стоял большой стол, по одной стене книжные шкафы, у противоположной – видавшие виды кушетка. Самой заметной особенностью квартиры – для новичка – было множество кошек. Любовь Евгеньевна любит кошек; мы их так и не сосчитали, но их было столько, что какая-нибудь непременно оказывалась под ногами, и запах в квартире не выветривался. Мы не были уверены, что нам нравятся кошки в таком изобилии, но как-то привыкли к ним, к их запаху и к мухам, заполнявшим комнату в теплое время года.
![Бенгт Янгфельдт - Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском [с иллюстрациями]](/uploads/posts/books/46128/46128.jpg)