Рина Зеленая - Разрозненные страницы
Вот мы едем в поезде, по делу или в отпуск, на курорт. В вагоне можно встретить и малыша. Если он вас интересует, вы, очевидно, поговорите с ним, расскажете что-нибудь, глядя вместе в окно. Но чаще всего взрослые в ребенке находят для себя дорожное развлечение: иной, проходя мимо ребятишек, нажимает на нос или на живот ребенка, не считаясь с тем, приятно это ему или нет, произнесет «тр», «дзинь». Думая, что начало знакомства уже положено, взрослый задает вопрос: «Куда едешь, мальчик?» Это уже седьмой раз сегодня его об этом спрашивают, но мальчик отвечает покорно:
— К папе.
Пассажир, поглядывая на молодую маму, говорит громко, чтобы она слышала:
— Зачем тебе к папке ехать? Поедем со мной!
— Нет, — испуганно отвечает мальчик, — я к папе хочу.
— Поехали ко мне. У меня мотоцикл дома. Будем кататься на пару.
— Нет, — говорит твердо мальчик. — Я поеду к папе!
Тогда попутчик хватает его поперек живота, почти до потолка подбрасывает и с хохотом объявляет:
— А вот возьму и унесу тебя! А твоя мама одна поедет к папке!
Обычно дело кончается ужасным ревом, и малыш не покажется в коридоре, пока страшный дядя не сойдет со своим страшным чемоданом с поезда.
Но бывают варианты. Дети быстро усваивают эту фамильярную манеру. Они хохочут, требуют несколько раз в день, чтобы их подбрасывали. Заходят в любое купе, жуют конфеты, виснут на «чужих тетях», сидят на коленях или носятся по коридору с криком, воплями, барабанят в закрытые двери. Нельзя ни читать, ни отдохнуть. Их никто не остановит — «Как же можно? Ведь это же дети! Они еще маленькие. Пускай побегают!»
Бывает, что и мамы этим весьма довольны. Они спокойно сидят, болтают, вяжут. Мамы даже не подозревают, что первый урок неуважения к взрослым их детьми усвоен.
Не надо поэтому потом удивляться, если пришедшие с родителями дети начинают бегать между столиками кафе или ресторана, пока их не остановят — не родители, а пожилой официант, сказав:
— Что вы, ребята? Ведь вы же не дома!
Сидящая за столиком мама, может быть, скажет дочке, которая, расшалившись, шлепает ложкой по манной каше:
— Маечка, перестань! Ты же на тетю брызнешь!
Но тетя тут же, приторно улыбаясь, ответит стереотипно:
— Ну что вы! Ничего! Она же маленькая! — а потом долго будет оттирать носовым платком пятнышко на рукаве своей новой кофты и возмущаться: — Ну и мамаша! Маленькую девочку так избаловать!
Я хочу закончить разговор о детях одной небольшой историей. Она рассказывает о простодушии и доброте этих маленьких людей, о доброте, которая покоряет нас, взрослых, потому что в ней мы угадываем, узнаем ту великую доброту, на которой держится мир.
Когда папанинцы вернулись с полюса, творилось нечто невообразимое. Вся Москва была как бы опьянена, ошеломлена их подвигом, их храбростью.
И весь Союз слал им письма, телеграммы, подарки.
Конечно, и Клуб мастеров искусств устроил торжественный, необыкновенный вечер, чтобы обрадовать, удивить папанинцев, чтобы им было весело и чтобы они знали, как их ждали. Образцов придумал чудный номер: белый медведь пел посвященный папанинцам романс о том, как он теперь одинок и тоскует о них.
Бедные герои, которые справились со всеми опасностями и трудностями жизни во льдах, тут прямо обессилели от приемов, балов, поездок, рукопожатий, звонков и объяснений в любви.
Когда я была у Папанина, он рассказывал мне об этом и показывал подарки, которые получил от разных людей. Больше всего мне понравилось одно письмо. Писали ему из глухой деревни, с Урала. Вся семья сидела за столом и думала и горевала, что послать в подарок Папанину. А пятилетняя внучка сказала:
— Бабушка, если нам нечего послать ему в подарок, пошлем ему меня.
Сергей Михалков
Действительно, ничего не записано, а эту встречу помню почему-то совершенно отчетливо. Произошла она на теннисных кортах Водного стадиона «Динамо». Задолго до войны. Я играла партию с каким-то хорошим партнером. Когда мы менялись сторонами, ко мне подошел очень длинный, очень молодой человек и, заикаясь, но без смущения, сказал:
— Мне надо с вами поговорить.
Я рассердилась и ответила:
— Ну, тогда подождите, пока я проиграю.
Я проиграла довольно быстро и, вытирая полотенцем пот со лба, подошла к скамейке и спросила:
— Ну, что вы будете мне говорить?
— Я ничего говорить не буду, — ответил он, сильно заикаясь. — Я хочу, чтобы вы со сцены читали мои стихи.
Он протянул мне тоненькую тетрадку со стихами. Я тогда только недавно стала рассказывать о детях, но уже получала много писем с сочинениями, написанными так плохо, так безвкусно, что было тошно читать. Но я всегда прочитывала все до последней точки, веря в чудеса.
И тут я взяла листочки, отвернулась от него на скамейке и стала читать. И вдруг прочла прекрасные стихи настоящего поэта, современные, детские.
Я повернулась к нему, увидела симпатичное молодое лицо, вылезающие из коротких рукавов старенького пиджака длинные руки и сказала строго:
— Да, стихи хорошие. Я буду их читать. Позвоните мне завтра без пятнадцати минут десять, а то я уйду на репетицию.
Он позвонил. Мы встретились и подружились. Я познакомила его со всеми своими друзьями и недругами. Друзья пытались меня урезонить: «Ну что вы в нем нашли?» (ведь он еще не был Михалковым!). А я стала читать со сцены его стихи, еще нигде не печатавшиеся.
Михалков ходил на концерты, слушал свои стихи, неустанно восторгался ими и отчасти немного — мной. Так продолжалось больше года.
Потом я познакомила его в Колонном зале с Игорем Ильинским, и только я Михалкова и видела: с тех пор он писал для Ильинского. Но это было позже.
А пока по утрам раздавался телефонный звонок, и в трубке длилось молчание.
— Это вы, Сережа? — спрашивала я. — Идите к нам.
Он приходил. Моя мама кормила его. Потом он провожал меня в театр, смотрел очередную репетицию, а друзья шептали:
— Опять твой длинный сидит в зале!
Немного погодя все они стали его друзьями и поклонниками.
Если репетиций не было, мы ездили в пустых трамваях — мой любимый транспорт не в часы пик, — ходили по выставкам или просто помирали со смеху, рассказывая друг другу любые истории.
А вечером, после спектаклей, шли в Жургаз. Михалков съедал шесть штук отбивных. Платила я: ведь я получала зарплату, а он еще нет. Мне казалось, что он всегда был голодный, потому что очень длинный и худой. Тогда он писал о себе:
Я хожу по городу, длинный и худой,
Неуравновешенный, очень молодой.
Ростом удивленные, среди бела дня
Мальчики и девочки смотрят на меня.
На трамвайных поручнях граждане висят.
«Мясо, рыба, овощи» — вывески гласят.
Я вхожу в кондитерскую, выбиваю чек,
Мне дает пирожное белый человек.
Я беру пирожное и смотрю на крем,
На глазах у публики с аппетитом ем.
Ем и с грустью думаю: «Через тридцать лет
Покупать пирожные буду или нет?»
Повезут по городу очень длинный гроб,
Люди роста среднего скажут: «Он усоп!
Он в среде покойников вынужден лежать,
Он лишен возможности воздухом дышать,
Пользоваться транспортом, надевать пальто,
Книжки перечитывать автора Барто».
Михалков завоевал сердца детей и взрослых сразу, с первой книжки. Он писал в своей, новой, манере, необычайно легко и быстро. Казалось, что без всякого труда строчки сами взлетают на страницы. И так книга за книгой, успех за успехом.
