Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография
Она не закончила своей мысли, не пригласила Рене остаться: это не входило в ее планы — только посмотрела на нее зорче прежнего.
— А что с фирмой? — Рене помогла им выбраться из тупика.
— Да все дело в том, — сказала Жаклин, — что руководство никуда не годится. Его доверили членам семьи, а они некомпетентны. Надо брать людей со стороны — будет больше толку.
— Брали уже, — напомнила Сюзанна. — Ничего хорошего не вышло.
— Значит, не того взяли, кого надо. В любом случае на стороне выбор больше, чем дома.
— Но в этом и смысл ее — дать работу своим, — напомнила Сюзанн, глядя на невестку неодобрительно. Та в ответ лишь пожала плечами:
— Тогда пусть разваливается дальше. Жак не может возглавлять дело — это ясно как день. Впрочем, мое дело, ты знаешь, сторона — я не могу даже советовать…
Сюзанна промолчала, а когда Жаклин с дочерьми ушла, Рене спросила тетю причину такого отхода от дел.
— Это долгая история, — сказала тетя. — Когда сын женился на ней, он был ей неровня. Она из аристократок и обеспеченных — мы заключили тогда брак на условиях раздельного владения имуществом: чтоб не думали, что заримся на ее богатство. Но в жизни все меняется — они стали беднее, мы богаче: теперь она не может вступить в наследство после моего бедного сына, мне, помимо нее, наследуют две внучки. Такие нахалки! — любовно обругала она их. — Делят добро в моем присутствии: это, говорит, мой столик будет, ты на него и не заглядывайся, а та говорит, не трогай моего сервиза: я его сразу же оприходую.
— Шутят, — сказала Рене.
— Конечно. Пока я здесь, они ничего не получат — пусть хоть мечтают.
— А как твои финансовые дела?
Сюзанна заулыбалась добродушно и лукаво.
— О моих Андре позаботился — да так, что лучше не надо… — И объяснила:
— Он, когда мне было пятьдесят, застраховал меня на большую сумму. Ему говорили еще: слишком много платишь, ошибешься, а он как в воду глядел — чувствовал, что ли. До семидесяти лет выигрывала страховая компания: сумма страховки превышала пенсию, а все, что потом, ей в убыток. Я прихожу к ним — они в ужас приходят: как, вы еще живы?! Тоже шутят, но как говорится, в каждой шутке… И правда немалая в данном случае, а порядка нескольких десятков тысяч.
— Ты помогаешь фирме?
— Приходится. У них вечно долги и недостачи. Но целиком я их содержать не могу, — поспешила сказать она, как бы заверяя в этом не Рене, а отсутствующих в эту минуту компаньонов. — Пусть сами выкручиваются. Для этого я из членов правления вышла.
— А Жаклин трудно приходится?
— Жаклин? Ты и ее пожалела? Ты, гляжу, по-прежнему всех жалеешь. Она во второй раз замуж вышла — муж у нее уважаемый в городе доктор. Дерматолог. Скоро познакомишься с ним: они званый обед готовят, договаривались сегодня о дне и часе… Заодно и семейство увидишь: оно очень довольно будет, собирается только по таким случаям. Давай-ка мы с тобой лучше вина выпьем. У меня хорошее вино есть белое: я его дюжинами бутылок покупаю.
— Как Франсуаза?
— Ну да. Чуть ли не поставщик один и тот же. Сын его, конечно, а не он сам. А может и внук. Тут ничего, Рене, не меняется и в этом, — пропела она, — есть и свои шанцы и свои изъянцы… Пойду в погреб — ты, смотрю, устала больше меня. У тебя никаких заболеваний нет?
— Есть. Ревматизм.
— Ну вот. И у меня суставы — только от обмена веществ. А может, подагра — кто это знает?.. — и спустилась в подвал, где хранились запыленные, зимующие здесь бутылки, всякий раз ею пересчитываемые…
Жаклин и ее муж Жан дали обед в честь Рене. На него были приглашены, против ожидания Сюзанны, не члены многочисленного семейства, а сверстники Рене, люди одного возраста с ней и с одним, классическим, образованием: преуспевающие, обеспеченные и занимающие в городе заметное положение. Они вспоминали с гостьей учебу в старой школе, щеголяли цитатами из поэтов: чем старее, тем лучше, и в этом она по-прежнему могла дать им фору. Они поражались ее памяти, многозначительно переглядывались и вели себя нарочито старомодно: словно сговорились вернуть ее во времена, ею оставленные. На столе были изысканные блюда, вина, имевшие каждое свой год и репутацию, коньяки и арманьяки, которых она никогда в жизни не только что не пробовала, но и не нюхала, — была, словом, картина благополучия, но когда вино было выпито и языки развязались, обнаружилось, что по старой французской привычке каждый чем-то да недоволен. Жан был раздражен высокими налогами и перспективой их повышения в случае прихода к власти социалистов. После вычета налогов и расходов на жизнь: включая дом, виллу под Ниццей, страховку всех видов и «прекрасную американку», — большую машину, которая была ему необходима как преуспевающему доктору, — ему оставалось на карманные расходы пять тысяч франков (пятьсот рублей по тогдашнему обменному курсу да и по нынешней покупательной способности тоже) — было от чего сердиться. Его друг, тоже богатый человек, смеялся над этим, предлагал ему сменить «американку» на «француженку», но когда сам пригласил к себе москвичей, тоже стал жаловаться, что дом съедает его сбережения, разоряет непомерными расходами. Дом был огромный и занимал в Мелене угол двух центральных улиц, выходя на обе парадными подъездами; в нем было комнат двадцать, не меньше. Так и хотелось спросить: отчего бы не сменить его на другой, поменьше, но хозяин, словно слыша эти вопросы, возражал невидимому спорщику, говорил, что дом ему дорог как семейная реликвия и он не может с ним расстаться: выходило, что он сторож при съедающем его чудовище…
— Не верьте ему, — сказал Жан, отвозя их домой. — Он деньги лопатой гребет и все жалуется…
Была одна пара, которая, как это ни странно, ни на что не жаловалась, — Франция была еще не потеряна для будущего. Это была двоюродная сестра Рене Элиан: по первому браку профсоюзника Камилла — и ее муж Роже: она работала в страховой компании, он экономистом на большом предприятии. Они жили в Барбизоне — откуда пошла известная школа живописи: это тоже недалеко от Мелена. У них был дом, у обоих по машине — но дело было не в том, что у них есть или чего нет, а в том, что они говорили, что довольны тем, что имеют, и что им ничего больше не надо. Они были веселы, оживлены, нежны по отношению друг к другу — хотя обоим было за пятьдесят или более. На стене у них висел средневековый кодекс брачующихся, где были записаны старинные правила совместной жизни супругов, которыми они и руководствовались. Обед был прекрасен, вина — того лучше, хозяева — само обаяние. Они дали обед, из всех обедов во Франции ей более всего запомнившийся, а это многое значит. Подавали картофель, запеченный с расплавленным сыром определенного сорта и закатываемый в широкие тонкие нарезки трех видов ветчины: одну выписывали для этой цели из альпийской провинции. На сладкое был самодельный щербет из смеси соков, тертых плодов, ягод и шампанского — все заливалось белым и красным вином, которые, если они хороши, не вредят, но помогают здоровью и пищеварению. Все было великолепно — одно лишь слегка омрачило обеденную идиллию. Рене, поглядев на обоих, сказала, что из всех виденных ею в этот раз французов они одни смогли бы жить в России, — Роже почему-то на это обиделся…
