Василий Топильский - Розы на снегу
— Карашо! Давай, давай!
Похоронили Алексея Ильина и Федора Карнышова с тайном месте. И повзрослевший в одночасье Валентин натянул свитер, в котором отец принял смерть…
Мальчик никогда не слышал легенду о Тиле Уленшпигеле, в чье сердце стучался пепел Клааса. Но поступил так же, как поступают настоящие люди… Их можно убить, уничтожить, стереть с лица земли, развеять пеплом, но их невозможно покорить.
Власти, пекшиеся о «новом порядке», открыли в районе школу.
— Не пойду, — заявила Галина.
— Пойдешь, — сказал Валентин.
— Как можно, — возмущалась девочка, — учат закон божий, а учителя наши, русские! Особенно этот Геннадий Петрович Бобров! Говорят, в Красной Армии служил…
— Мало что говорят, — отрезал брат. — Ты учись и молчи. Да вот к тебе и просьба: передай, чтобы никто не видел, эту бумажку Геннадию Петровичу. Только так, чтобы ни одна душа…
И Галина передала бумажку. А потом и от Геннадия Петровича передавала Валентину то конверт, то условную фразу. Однажды, перепуганная насмерть, прибежала домой:
— Геннадий Петрович сказал, чтобы ты немедленно уходил!
— Уходи, сынок, — засуетилась мать. — Вечером и уходи. А пока спрячься в овине…
Но люди Мюнцебурга знали, что делали. Еще и не стемнело, как во дворе появился полицай.
— Собирай своего. Для пользы фюрера работать поедет. Он, вить, дома у тебя. Знаем…
— Никуда не поеду, — вспылил Валентин.
— Глупый, — охнула Екатерина Васильевна, — пропадешь! Ты теперь не горячись, не задирайся. Пойди на сбор. Оглядись. Убежать всегда сумеешь.
Валентин уехал с большой группой молодежи. Из-под Нарвы сбежал. Появился дома поздно ночью, переоделся, подкрепился.
— Прощайте, дорогие. Ухожу. Если что — дам весточку. Вы тут держитесь…
А держаться совсем не было сил. Оккупанты приняли решение выселить жителей из деревень. Пусть в лагерях работают.
Екатерина Васильевна и Галина увидели брата еще раз. Обоз женщин и детей, согнанных для отправки в Эстонию, медленно тащился к Сланцам. Люди ехали и все еще на что-то надеялись. Может, партизаны отобьют? Может, наши самолеты налетят? В том месте, где дорога делает крутой изгиб, где редкие конвоиры не видели друг друга, из кустов выскочил Валентин с двумя товарищами.
— Куда, мама?
— Не знаю, сынок… Говорят, в Эстонию.
— Плохо. Вы не теряйте друг дружку. За меня не переживай. Наше дело — партизанское. Ну ладно, прощайте. Нам пора…
И точно: не успели парнишки скрыться в кустарнике, не успели скрипучие телеги выползти на просторную луговину, как в сторону леса, рассыпавшись цепочкой, двинулись солдаты в грязновато-серых шинелях. На поводках, рыча от ярости, рвались откормленные овчарки. И тягучей болью ударило в сердце ребятишек и женщин — от овчарки не уйдешь…
* * *У Галины Алексеевны Гапоновой (такую она теперь носит фамилию) сохранилось несколько документов. Среди них справка № 14-2 от 13 ноября 1945 года, сообщающая о том, что Ильин Алексей Ильич расстрелян в октябре 1942 года за связь с партизанами. Еще хранится извещение о том, что Ильин Валентин Алексеевич погиб в бою у деревни Лаптево Ленинградской области 26 февраля 1944 года (квадрат 5018, карта 1 : 100 000). И удостоверение к медали «Партизану Великой Отечественной войны» № 005279.
— Мне рассказывал один человек, — вспоминает Галина Алексеевна, — было это сразу после окончания войны. Вот фамилию его забыла. Где-то записала, да потеряла, видать. Наш Валя на самые отчаянные задания ходил. Все за отца мстил. «А погиб, — говорил этот человек, — когда партизаны на соединение с армией шли. Бой был — сплошной огонь. Все лежали и не смели шелохнуться. И вдруг слышим: «За Родину! За отца!» Глядим — Ильин первым поднялся. Автомат над головой. И — вперед! Ну, цепь тоже поднялась. Рванулись. Вышибли гадов. А Валентина на поле подобрали. Холодного уже. Под пулеметную очередь попал…»
Галине Алексеевне и ее матери повезло — они вернулись в Ленинград. Перенесли невозможное: страшный голод, болезни, истязания. Они видели многоярусные кострища, где сжигали их товарищей по лагерю. Они, по нескольку раз уходя в «баню», прощались навек, потому что не знали, что их ожидает — грязноватый душ или отравление газом. И сегодня, в наши спокойные, уверенные, удивительные дни, они не могут без слез вспоминать пережитое. Не могут без неистребимой печали называть имена погибших…
Виктор Мариничев
«ОСТАНУСЬ ПИОНЕРКОЙ!»
В углу опустевшей избы кто-то всхлипнул. Председатель колхоза поднял голову от бумаг и, заметив плачущую девочку, удивленно спросил:
— А ты чего здесь делаешь? Да, кажется, еще и плачешь.
Тимофеев неторопливо подошел к девочке, ласково повернул к себе ее лицо.
— Ну вот, красный галстук на груди носишь, а слезы в три ручья проливаешь. Не годится так. В чем дело, Надюша? Говори.
— Дядя Федя, вы завтра коров погоните в Лугу. Возьмите меня с собой, пожалуйста. А из Луги в Ленинград я сама доеду. Честное пионерское, доберусь.
Федор Тимофеевич Тимофеев знал, что одиннадцатилетняя ленинградка Надя Легутова приехала в Кириловичи на лето с бабушкой. Случилось так, что в последний предвоенный день бабушке необходимо было побывать в Ленинграде. Теперь родители небось с ума сходят по дочке. Но что можно поделать, когда связь с райцентром отсутствует, а фашисты бомбят дороги? И все же он уступил просьбе девочки, пообещал взять ее с собой.
На другой день ранним утром Надя бойко шагала рядом с колхозниками, угонявшими стадо коров подальше от линии фронта. Шли полями, болотами. В воздухе то и дело с ревом пролетали самолеты. Один самолет спустился так низко, что Надя увидела, как из него выпали какие-то кусочки.
— Смотрите, смотрите! — закричала она во весь голос.
В следующее мгновение впереди что-то оглушительно грохнуло, вокруг все заволокло дымом. Потом все стихло, только в воздухе продолжала кружиться едкая копоть. К счастью, никого не убило.
Ночевали на поляне около небольшого озера. Надя долго не ложилась спать, подходила то к одной, то к другой корове, давала им клевер, ласково гладила шеи и заботливо отгоняла надоедливых слепней. Утром на взмыленной лошади прискакал посланный на разведку Василий Мурашев. Не сказал — выдохнул:
— Впереди фашисты!
— Погоним обратно, — решил председатель.
СМЕЛЫЙ «ПОЧТАЛЬОН»
Хозяйка дома встретила Надю грубо:
— Чего обратно приперлась? Придут германцы — греха не оберешься. Отец-то твой коммунист. Да к тому же судья.
