Георгий Береговой - Три высоты
— Он думает, что он один такой злой! Что только он благородной ненавистью к врагу пылает! — вмешался Лядский.
— Ни черта он не думает! Нечем ему думать! — рубанул Пряженников. — Он от собственного геройства без ума, а на остальное ему начхать.
— О каком геройстве речь? — опять подхватил Лядский. — Везет ему пока вот и все геройство. Не велика храбрость — одиночные грузовики крошить.
— Слушай, а если тебя завтра «мессеры» на обратной дороге прихватят, что будешь делать? «Караул» кричать? Так никто не услышит, — не отставал Пряженников. — Ты что, в одиночку да с пустыми стволами, одной своей злостью собираешься их отогнать?
Биджиев ошеломленно вертел головой, переводя с одного на другого растерянный взгляд. Так вот, оказывается, как выглядит в глазах окружающих то, что он делает! Жалким мальчишеским ухарством, вызывающим не уважение, а жалость и пренебрежительный гнев! А он-то еще тешил себя, будто отчитывали его просто так, ради проформы, а на самом деле…
— У меня четыре брата на войне воюют. Убили недавно одного… — начал он было в свое оправдание. Но вдруг сорвался: — Убили, понимаете? Убили! Кто отомстит?
— И тебя, дурака, на тот свет отправят! — безжалостно отрезал Пряженников. — Если за ум не возьмешься. Война — это тебе не детский сад. Фашисты младенцев в воздухе ох как любят!
— Не изменишь своего отношения — спишут из летчиков! — жестко заключил я, изо всех сил пытаясь не сорваться и не обнаружить истинных своих чувств, что сразу бы свело на нет всю эту тщательно продуманную «артподготовку» по самолюбию новичка. — Все! Можете идти, лейтенант Биджиев!
— Хороший парень! — сказал Пряженников, когда Биджиев уже ушел. — Добрый из него летчик будет. Да и товарищ что надо, друга в бою не подведет…
— Почему будет? — возразил я. — Он уже и сейчас летчик! Как думаешь, Тимофей?
— Думаю, что ему сейчас белый свет не мил! — улыбнулся в ответ тот. — Ну да ничего, перебьется. Грех было бы такого хлопца зазря потерять.
— Чудно! — подвел итоги Пряженников. — Отец и деды хлопкоробы, самолет только в небе и видели, а вот, поди ж, Солтан свет-Биджиевич — летчик божьей милостью!
Вообще говоря, процесс становления летчика границ во времени не имеет. Сколько ни летай, всегда найдется чему поучиться: секреты летной профессии, как, видимо, и всякой другой, неисчерпаемы. В том-то и была сила лучших бойцов полка, таких, как Пряженников, Кумсков, Лядский, Кузин, и многих других, что они, если так можно выразиться, никогда не теряли остроты профессионального зрения, умели подмечать новое, фиксировать в сознании каждую малейшую деталь, каждый штрих, способный хоть как-то обогатить их, пригодиться на будущее.
Не заслуживающих внимания мелочей для них не существовало. Каждый бой, каждый вылет обязательно чему-то мог научить, и они никогда не уставали учиться.
И все-таки, несмотря на эту колоссальную, никогда не прекращающуюся работу, связанную с совершенствованием летного и боевого мастерства, ошибок и срывов удавалось избежать далеко не всегда. Война щедра на неожиданности.
Вспоминается такой случай. Воздушным стрелком у Лядского летал Марушкин. Воевал Марушкин храбро, на гимнастерке у него красовались ордена Красной Звезды и Отечественной войны II степени. Лядский очень любил своего стрелка и сильно к нему привык. Но у Марушкина была одна слабость: любил поспать.
Этим и воспользовался как-то Фетисов. Большинство техников нередко просились, чтобы их взял кто-нибудь из летчиков в боевой вылет в качестве воздушного стрелка. Фетисов в этом смысле исключением не был. Но беда заключалась в том, что техников вечно не хватало, каждая пара рук была буквально на вес золота, и командир полка Ищенко обещал влепить двадцать суток ареста тому из них, кто нарушит приказ, поднявшись в воздух вместо воздушного стрелка.
Фетисов, узнав об этом, на время успокоился. Но вскоре он получил из дому известие, что брат его Иван и сестра Марья пропали без вести. Тут-то он и насел на Марушкина.
— Не могу, — отбивался тот. — Никак не могу. Да и Лядский все равно не позволит.
— А ты же сегодня не с Лядским, а с Молодчиковым должен лететь. Молодчиков не такой строгий, он разрешит. Пойми ты, душа у меня горит! На, почитай письмо…
— А Ищенко как же? — начал колебаться Марушкин.
— А он ничего и не узнает, — успокоил Фетисов. — Мы с тобой как сделаем? Полечу я, а в журнале боевых вылетов твою фамилию запишем. А чтоб тебе на глаза не попадаться, я для тебя тут в укромном местечке такой спальный салон-люкс оборудовал, что век искать будут — не найдут. Договорились?
Поспать Марушкину очень хотелось. Тем более в «салоне-люксе». Ударили, словом, по рукам.
Молодчиков, зная про идею-фикс техников, а заодно и про беду Фетисова, сделал вид, что ничего не заметил.
— Стрелять-то умеешь? — спросил Молодчиков уже в воздухе. — Марушкин-то у нас, можно сказать, снайпер. Двух фрицев уже успел сбить.
— А я третьего собью, — пообещал в ответ Фетисов.
И надо же было такому случиться — сбил! Сбить вражеский самолет воздушному стрелку удавалось отнюдь не часто. А вот Фетисову повезло с первого-же раза.
Дело было так. На обратном пути группе Молодчикова повстречалось звено «мессеров». Молодчиков, выручая ведомого, открыл огонь по немцу и продырявил ему крыло. А Фетисов в это время, отбиваясь от второго истребителя, умудрился полоснуть очередью из пулемета прямо по фонарю немца. Пилот, видимо, был убит сразу же — истребитель потерял управление и рухнул на землю.
Но этим дело не кончилось. Ищенко за успешно выполненное боевое задание и за сбитый вражеский истребитель решил представить и летчика, и воздушного стрелка к на- граде. С летчиком все было ясно. А вот как быть со стрелком, если в журнале вылетов значился Марушкин, а фактически летал Фетисов? Пришлось в конце концов рассказать командиру полка все как есть.
Фетисова наказывать рука не поднялась: победителей не судят. Молодчиков вроде бы тоже ни при чем: Марушкин, который должен был с ним в тот день лететь, не его стрелок, а Лядского. Попробуй, дескать, разберись, кто в задней кабине должен сидеть! И к сбитому истребителю опять же Молодчиков тоже имел самое прямое отношение. Нахлобучку, словом, получил Лядский. За то, что не воспитал у своего стрелка должного чувства ответственности. Марушкину досталось вдвойне. И от Ищенко, и от Лядского, который после нахлобучки решил всерьез взяться за его воспитание.
А дальше произошло уж совсем несуразное. ЧП, которое вскоре случилось, надолго выбило Лядского из колеи.
Обычно Лядский проявлял редкое хладнокровие. Вывести его из себя, казалось, невозможно ни при каких обстоятельствах. Невозмутимость не покидала его ни во время боевых вылетов, ни на земле. Но после ЧП, о котором пойдет речь ниже, у Лядского появился «пунктик», на котором он сразу утрачивал привычное душевное равновесие и неизбежно заводился — стоило только задать ему ставший в известной степени сакраментальным вопрос:
