Анатолий Вишневский - Жизнеописание Петра Степановича К.
– Это, кажется, ничего… Галя, сюда еще булавочку одну… бант… Где же ленты… Подпуши, подпуши… Заколи выше, да выше же тебе говорят! Так… так… Пудра, да пудра рассыпалась…
Иногда из спальни выскакивала дружка, но с ней никто не успевал заговорить, ибо рот у нее занят булавкой и нужен был немедленно стакан воды, из-за чего она так поспешно и вышла. На лицах выскакивающих дружек была отражена какая-то тайна, проблескивала зависть, растерянность, а у некоторых из дружек, кто постарше, было выражение лица тех пассажиров, что опаздывают на поезд.
Иван Григорьевич ходил между гостей почему-то одетым в пальто и волновался, что так долго одевают невесту. Правда, для него было развлечение, – один за одним стали съезжаться еще гости, и гости все желательные. Например, приехал заведующий торговым отделом райсоюза – интереснейший человек, да и фамилия у него была оригинальная: Папиеров. Товарищ Папиеров интересен был по многим причинам: во-первых, он все отношения, какие поступали в торговый отдел, небрежно прочитывал и так же небрежно их распихивал по карманам; этими отношениями он пользовался и как папиросной бумагой, и в них себе завтрак заворачивал, вытирал отношениями пыль со стола и т. д.; во-вторых, товарищ Папиеров первым в Задонецке надел после революции фетровую шляпу, храбро став в ней в ряды демонстрации 12 марта, и третье, – товарищ Папиеров так умело обкрадывал райсельхозсоюз, что ни при старом правлении, ни при новом ни разу даже не попался.
Минут через десять приехал и агроном Вайнблут, но товарищ Вайнблут был прямой противоположностью товарищу Папиерову Когда приносили ему по разносной книге отношения, явно адресованные ему, то он, не читая их, долго доказывал принесшему, что он отношений категорически не возьмет, что, мол, отношения такая штука, что легко может затеряться, и что странно даже, что отношения эти пишут вообще. Разносчик доказывает резонно, что дело его маленькое: отнести и получить расписочку, а где агроном Вайнблут заденет это отношение, то это его, разносчика, совершенно не касается. Наконец разносчик, доведенный до белого каления упорством т. Вайнблута, без расписки выкладывает на стол, и сам без расписки уходит. Т. Вайнблут, крадучись, отношения читает, возмущается, перебирает их в руках и не знает, куда ему их задеть? То перепишет их номера себе в записную книжку, то заберет эти отношения, как драгоценность, и пойдет к бухгалтеру за советом, а в конце концов, начинает трогательно бухгалтера просить:
– Будьте любезны, Кирилл Мефодиевич, возьмите их к себе: у вас и папки есть, и все приспособления для них, – вы привычны с ними, – ну, а что я с ними буду делать?
– Но Рафаил Михайлович, ведь они адресованы в ваш отдел и по ним надо выполнять задания! – резонно отвечает Кирилл Мефодиевич.
– Н-да, но они могут затеряться…
В общем, целая мука т. Вайнблуту, пока он найдет-таки доброго человека, что возьмет отношения, понесет в правление на резолюцию, устно передаст т. Вайнблуту сущность резолюций, а отношения где-нибудь сохранит. Устных же резолюций Рафаил Михайлович не боялся, ибо они затеряться не могли – это не бумага, – исполняя точно и аккуратно, что в устной резолюции было сказано.
Уже перед самым отъездом поезда в церковь на венчание, приехали еще два агронома из своих районов, т. Дзюбик и т. Ковтиш. Им даже не пришлось вылезти из саней: они погнали своих потных лошадей за поездом, стараясь не отстать. Эти два агронома были люди молодые, товарищи Петра Степановича по институту, и служили первый год. Но они подавали надежды, были оба со способностями, беспартийные, но чудесные люди. Т. Ковтиш, Орест Евтихиевич, в первый же год начал расти в брюхе, как будто бы оно и ожидало своего времени, когда Орест Евтихиевич поступит на должность, чтобы начать свою карьеру. Об Оресте Евтихиевиче мы здесь распространяться не будем, может быть, мы еще с ним встретимся. А вот о т. Дзюбике надо несколько слов сказать, ибо на встречу с ним у нас нет надежд: он умрет от туберкулеза весной. Мы бы и о нем не писали, но надо же отметить человека где-нибудь, что он существовал, тем более, что никто даже не догадается написать некролог. Так вот, значит: т. Дзюбик окончил институт и отличался оригинальностью речи: у него в разговоре слово как бы догоняло и даже перегоняло следующее слово, что делало речь т. Дзюбика сбивчивой, мало понятной и часто малосодержательной, хотя говоривший всякий раз старался провести существенную мысль. Ну, да нечего нам долго останавливаться на т. Дзюбике, – все равно он умрет весной и не успеет в нашем произведении занять надлежащего места, как не успели пожить на этом свете.
Что это был за поезд! Нет, Иван Григорьевич прав, не признавая брак без венчания! На самом деле: нельзя же так незаметно жениться и выходить замуж, выходить замуж и жениться, как этого хотят коммунисты! Пойдешь в загс, запишешься, распишешься, дадут бумажонку – и дело в шляпе. Ну, конечно же, это чепуха… несолидно даже. То ли дело: на Иване Григорьевиче надет твидовый темно-синий костюм, пальто, шарф, гамаши новые и серая каракулевая шапка; он сидит чертом на санях, военная косточка, а лошади прут, прут, выбрасывая из-под копыт клочья снега. Зина немножко раньше уехала и другой дорогой, чтобы карачовцы не подумали, что жених и невеста едут с одного двора. На Зине – фата, белое платье, восковой венок, окаймляющий, правда, низковатый лобик, на ногах серые замшевые башмаки и такие же, серые, заграничного фильдеперса, чулки. Иван Григорьевич сознавал, что здесь принимают участие не только он, Иван Григорьевич, и Зина, но посмотрите: целая кавалькада!
– Хоть панику наведем, – так думал Иван Григорьевич, томно посматривая на карачовцев, высыпавших на улицу посмотреть небывалую свадьбу: в Карачовке были свадьбы простые, мужицкие, а это же поехали венчаться паны!
Самого венчанья и того, как поезд возвращался домой, мы, пожалуй, описывать не будем, ибо это читателя мало заинтересует. Правда и интересного-таки ничего не было, если не считать того, что Петр Степанович на пари взялся выдержать одной рукой венец от начала до конца венчания и что подруга Зины шепнула ей:
– Ты бы хотя бы для приличия заплакала, а то твой подумает, что ты с радостью за него замуж выходишь.
Зина, с трудом, правда, выжала слезу и хотела, было, подруге сделать какое-то замечание, но махнула рукой и решительно стала на коврик перед аналоем, и стала раньше Ивана Григорьевича, ибо твердо верила: если невеста станет первой на коврик, то муж будет у нее под башмаком, а не наоборот.
XI
Петр Степанович приятельствовал с Иваном Григорьевичем, любил поболтать с ним, сообща поругать советскую власть и такое прочее, а все-таки, в глубине души, он думал, что против него, Петра Степановича, Иван Григорьевич слабоват, хоть он и был чуть ли не полковником у Симона Петлюры. «Что он знает, кроме гопака и вышитых украинских рубашек?» – как бы спрашивал себя Петр Степанович, сравнивая интересы Ивана Григорьевича с волновавшими его самого мировыми вопросами. Хотя, отвечал сам себе, стараясь быть честным, Петр Степанович, кое в каких делах Иван Григорьевич разбирается совсем неплохо. А то, что он, конечно, не сможет, подобно Петру Степановичу, написать, к примеру, «В омуте жизненной лжи», то таких людей, что смогли бы это сделать, вообще маловато на свете. С точки зрения теории вероятностей, странно было бы, если бы два таких человека сошлись в их небольшом уездном городе, а один такой человек, Петр Степанович, здесь уже был.
