Хью Броган - Джон Кеннеди
К несчастью, к этим надеждам и ожиданиям примешивались и совершенно другие интересы. Как все в его время, кто делал политику и определял мнения, Кеннеди был убежден, что центральной проблемой, с которой предстоит иметь дело Америке и всему миру, является глобальное соперничество не просто между Соединенными Штатами и Советским Союзом за влияние, но между западной демократией и восточным коммунизмом. Несомненно, он хотел ради дружбы установить связи с такими новыми государствами, как Гана и Республика Индия, но он также сильно боялся, чтобы американская пассивность не открыла дверь советскому экспансионизму. Во всех его речах, в которых эти страны вскоре стали называться «странами третьего мира» (а вскоре будет названо и кое-что еще), разрабатывалась тема о международной коммунистической угрозе. Кеннеди не повторил ошибку Джона Фостера Даллеса, госсекретаря в администрации Эйзенхауэра, предположив, что каждое государство, которое старается остаться нейтральным по отношению к «холодной войне», разумеется, является врагом или тайно сочувствует коммунистам, но в своем анализе он близок к тому, чтобы легко впасть в другое заблуждение, к которому был склонен Даллес: он рассматривал развитие других стран исключительно в свете советско-американского соперничества; он полагал, что сила соперничества присуща нациям таких стран, как Египет и Индонезия, в большей мере, чем это было там в действительности, и он почти полагал, что правительства этих стран никогда не смогут действовать автономно и им придется примкнуть к приоритетам Америки либо России. Пока новый мир оставался сферой чьих-либо интересов, он считал, что Соединенные Штаты должны проявлять заинтересованность в том, чтобы ни один американский штат не стал коммунистическим, а если это произойдет, то чтобы такое положение вещей оставалось недолго.
Эти точки зрения показывают лишь, что Кеннеди не был свободен от некоторых заблуждений своего поколения. Доктрина Мойра, свободно интерпретированная в том смысле, что Соединенные Штаты имеют преимущественную ответственность в обеих Америках (невзирая па то, что Лима от Вашингтона дальше, чем Лондон, Рио-де-Жанейро — дальше Берлина, а Буэнос-Айрес — дальше Москвы), была постоянным заклинанием американской политики, и ни один кандидат на пост президента не осмелился бы сказать, что Соединенным Штатам мало дела до того, какая система правительства существует в государствах южнее Рио-Гранде и каковы их связи с Советским Союзом. Я конце 80-х годов Рональд Рейган мог вполне серьезно полагать, что если Эль-Сальвадору позволить «стать коммунистическим», то следующее, что случится, будет марш красных в Техасе. Он много над этим смеялся, но это не повредило его отношениям с избирателями. Что касается Кеннеди, он излагал все свои предложения по внешней политике в терминах «холодной войны». За более чем сорок лет американцы допускали лишь простейшую дихотомию в объяснении мировых проблем, и теперь, когда она потерпела крах, они почувствовали себя в проигрыше. Пока это было личными взглядами Кеннеди, он не имел альтернативы принятию и использованию категорий «холодной войны» при поиске поддержки своей внешней политике. В лучшем случае он мог только просвещать американцев относительно однозначности и нюансов дипломатии, что, к его чести, он все время пытался делать.
С одной стороны, соперничество с Советским Союзом, какими бы естественными причинами оно ни было вызвано, являлось реальностью, и потенциально — опаснее всех других реальностей. Имея факты и опыт борьбы против Гитлера, было неудивительно, что Кеннеди, войдя в Белый дом, видел свою первейшую обязанность в том, чтобы управлять «холодной войной» более эффективно, чем Эйзенхауэр. Все его заявления (включая инаугурационную речь) показывают, что он считал, будто ситуация требует больших усилий, большего понимания и большей самоотдачи (что на практике означало большие затраты на оборону). Он считал, что Эйзенхауэр очень сильно зависел от ядерного сдерживания: вооруженные силы должны были иметь более разнообразное оружие и расположение тактических сил. Он полагал, что Советский Союз начнет действовать, если сочтет, что Соединенные Штаты теряют свое могущество и, следовательно, их можно запугать; это надлежало изучить. Он также думал, что разум и терпимость могут уменьшить напряжение «холодной войны» и разрешить некоторые разногласия, разделявшие Запад и Восток. Этот последний пункт указывал на слабость и противоречивость «старой гвардии», но также мог быть и просто продуктом здравого смысла.
Реальная слабость Кеннеди заключалась в той трудной области, когда большие замыслы требовалось переработать в конкретную политику. У него не было непосредственного опыта в этом: это один из минусов системы разделения власти в противоположность парламентской, которая утверждает, что политик может достичь президентства без прохождения подготовки в министерстве. Опытный госсекретарь мог успешно справиться с этим недостатком, и Эдлей Стивенсон как нельзя более подходил на эту должность, но, к несчастью, в то время Кеннеди питал к нему сильную личную неприязнь, что не только повлекло за собой несколько бесполезных (и нехарактерных для него) действий, вместо того чтобы ускорить ход событий, но и сделало сотрудничество в Вашингтоне невозможным. Таким образом, Стивенсона направили в Нью-Йорк в качестве посла при ООН, где он так превосходно работал, как будто решил доказать, каким хорошим госсекретарем он мог бы быть. Кандидатура Честера Боулза, почти столь же хорошо подготовленного, не могла быть одобрена без главной битвы в сенате (Ричард Никсон предупреждал Кеннеди, что он открыто будет против кандидатуры Боулза). Сенатор Уильям Фулбрайт, которого Кеннеди больше других хотел видеть на этом посту, не подходил по той причине, что он поддерживал власть белых на Юге и, кроме того, был чрезвычайно полезен на посту председателя комитета по связям с зарубежными странами. Поэтому Кеннеди вновь обратился к Дину Раску, бывшему заместителю секретаря и помощнику госсекретаря, которого настоятельно рекомендовали Дин Ачесон и другие. Кеннеди никогда не встречал его, но не сомневался после полученных заверений, что он будет превосходным вторым игроком: Кеннеди имел в виду — быть «его собственным» госсекретарем, хотя, как заметил Раск несколько лет спустя, теперь работа охватывает такое множество дел, что даже госсекретарь не может быть «собственным»[73]. Раск действительно оказался хорошим «рассыльным»; оба Кеннеди и, как следовало ожидать, Линдон Джонсон, оценили его профессионализм, умение быть незаметным, лояльность и честность. К несчастью, американской системе требовалось иное, история госдепартамента с очевидностью показывает, что система функционирует лучше, если госсекретарь действует по своему усмотрению, способен противостоять своему президенту, принимая вызов и высказывая свою точку зрения, если необходимо, намечать и проводить собственную внешнюю политику (с одобрения президента и в сотрудничестве с ним); вести единую и эффективную дипломатическую команду. Такими были Джордж Маршалл, Дин Ачесон и (со всеми его ошибками) Джон Фостер Даллес; таким мог быть Генри Киссинджер. И таким не был Дин Раск, что повлекло за собой множество отрицательных, порой тяжелых последствий.
