Анатолий Маркуша - Любовь моя, самолеты
Впрочем, экипаж я вскоре заполучил.
Штурманом полетел со мной сам Николай Николаевич Неелов, один из корифеев Летно-испытательного института, а радистом Борисов. Задание выглядело довольно элементарно: треугольный маршрут на полтора часа. На первом и втором этапах следовало выполнить по две «площадки».
Поясню для несведущих. «Площадка» — это некоторый отрезок. Скажем, в пять или десять минут, в течение которого ты должен выдержать заданные скорость и высоту или высоту и обороты двигателей. Предположим, скорость задана 420 километров в час, высота 2700 метров. Так вот, в идеале отклонение как по скорости, так и по высоте должно быть нуль. На практике, естественно, полного нуля не получается, но чем отклонение ближе к нулю, тем лучше. Пятиминутная «площадка» — работенка, особенно без привычки, впечатляющая! Можете сравнить: если, летая с проверяющим в строевой части, я показывал отклонения по скорости в пределах десяти километров в час, он выставлял мне оценку 5 баллов. Ну, а допусти я половинную погрешность, всего в 5 километров в час на «площадке», это — брак. Весь полет насмарку!
Мы оторвались в строго назначенное время. Николай Николаевич убрал шасси, доложил: «Шасси убрано». Следом я услышал Борисова: «Связь есть». Признаюсь, что-то шевельнулось в душе — какие люди докладывают, и кому — мне! Никогда еще я не ощущал себя столь значительной фигурой. В предыдущие десять лет я летал ведомым, не испытывая при этом никакой ущербности. Никогда не мечтал заделаться, например, командиром полка или выслужить генеральские погоны. Всего-то хотелось — летать, летать больше! И сколько бы часов в месяц, в год ни набиралось, все казалось маловато.
Над Раменским Неелов дал курс с поправкой на ветер, напомнил условия «площадки», и я принялся «собирать» стрелки. Когда гонишь «площадку», отвлекаться нет никакой возможности, поэтому я совсем не обратил внимания, как быстро формировалась в этот час облачность. Заметил кучевку, когда машину стало ощутимо побалтывать и удерживать стрелочки на заданных делениях сделалось труднее. Наконец с облегчением услышал:
— Первый режим закончен. Поправка в курс… Приготовиться ко второму режиму…
— Спасибо, — сказал я.
— На здоровье, — в тон ответил Неелов.
Весь второй отрезок маршрута проходил за облаками и мало чем отличался от первого отрезка, если не считать того, что под конец я откровенно устал. На последнем этапе можно было малость расслабиться. Поглядел вправо, поглядел влево. Разрывы в облаках были довольно большие, в них отчетливо виднелись и лес и пашня, и отрезки дорог… но я не сразу понял, где мы точно находимся. Нормальный бомбардировщик спросил бы у своего штурмана: «Где мы?», а я… я вытащил карту из-за голенища сапога и стал сличать миллионку с местностью. Все прекрасно: вот Москва-река, вот Серпухов… Николай Николаевич дал курс подхода к аэродрому и режим снижения. Только голос у него вроде бы малость изменился, но я не придал тому серьезного значения. Мало ли — поперхнулся человек. Бывает.
Но когда уже на земле, на самолетной стоянке я увидел, как Николай Николаевич быстро-быстро собирает свое штурманское имущество, сбрасывает парашют на сиденье и поспешно покидает кабину, сообразил: что-то не то. Очень я не люблю в принципе «выяснять отношения», но тут был особый случай, и пришлось спросить — что случилось?
— Вы позволили себе проверять меня по карте, юноша? — покачивая седой головой, удивленно-обиженно произнес Николай Николаевич. Я с Рыбко, с Шияновым, с Галлаем, с Анохиным, с Тарощиным летаю и никто… никогда ничего подобного не допускает…
Мне стоило немалого труда убедить штурмана, что я и в мыслях не имел контролировать прокладку маршрута, а просто по многолетней привычке, совершенно машинально схватился за карту. Я же все-таки в первооснове истребитель, годами был самому себе и штурманом, и радистом, и бортмехаником… Специфика!
— Ну ладно, ладно, убедили, — согласился наконец с моими доводами Неелов. А дальше я услыхал более чем лестные слова. — Только запомните, мой друг, теперь вы больше не истребитель, не штурмовик и не бомбардировщик. Вы летчик-испытатель.
Слышать это было и приятно, и неловко: пилотское свидетельство летчика-испытателя мне предстояло еще зарабатывать.
Понадобилось не так много времени, чтобы мы, бывшие истребители, вполне освоились с Ту-2, летали на нем уверенно, без происшествий, если не считать того, что в один прекрасный день, очень синий, совсем безоблачный, по-моему, Саша Казаков скрутил на Ту-2 петлю. Этот номер он выкинул совершенно неожиданно, ясное дело, без согласований и письменных утверждений в инстанциях. Как ни странно, Котельников поглядел на явное самовольство сквозь пальцы. Сашку за молодечество не похвалил, но и не ругал сильно. Спросил, кажется, какое у него было основание принимать решение на петлю? И «основание» было тут же названо. Прямо сказать, несколько неожиданное основание — делал же еще до войны петли над праздничным Тушино Владимир Константинович Коккинаки, на СБ крутил. А СБ был куда хлипче Ту-2.
Дурной пример заразителен.
И началось — при каждом подходящем случае мы норовили загнуть на Ту-2 в боевой разворот «через плечо», опрокинуть машину переворотом, но особым шиком считалось завязать петлю Нестерова. И завязывали! Чем бы это кончилось, сказать трудно. Но повезло: кто-то из туполевских прочнистов случайно увидел, как резво пилотирует Ту-2 над станцией Кратово, и капнул АНТу. Андрей Николаевич пригрозил отобрать у школы самолет, если немедленно не прекратится надругательство над ни в чем не повинной машиной. С Туполевым спорить не приходилось. Пилотаж пришлось прекратить. Было жаль.
Может быть, здесь не самое подходящее место для похвального слова о пилотаже, но мне трудно удержаться и не произнести нескольких слов. Когда человек только начинает летать — на чем, это совершенно неважно, — он ведет непрерывный безмолвный диалог с машиной: «Даю ручку вправо…» И ждет ответа: «Накреняюсь, как ты велел…» Человек: «Тяну ручку на себя…» А машина: «Лезу вверх…» Постепенно осваиваясь, привыкая к самолету, пилот, даже не замечая, переходит от диалога к монологу. Теперь это звучит так: «Ну, разворачиваемся… пошли в набор…» И по мере того как сглаживается отчуждение между человеком и машиной, летчик перестает «ждать» от нее «ответов», он знает точно — сейчас последует то-то и то-то.
Пилот действует заодно с самолетом, совсем не думая, куда надо отклонить ручку или на сколько сунуть ногу… Пилотаж для того и нужен, чтобы быстрее выкристаллизовалось чувство полного слияния человека и крылатой машины. Истребитель — я имею в виду самолет — позволял молодым довольно быстро приходить к состоянию «мы»: «я» и «самолет» — одно. Как, может быть, ни странно, но это я понял, полетав на Ту-2 и следом на других машинах, с характерами далеко не похожими на характер самолета-истребителя. Банальная истина — все познается в сравнении — получила вполне предметное и вовсе не такое примитивное подтверждение.
