Юрий Лощиц - Кирилл и Мефодий
«Цесарь же с патрикиями, подготовив Философа, послал к нему (Аннию. — Ю. Л.), сказав так: "Если сможешь юношу этого переспорить, то снова престол свой получишь"».
В какой-то легкомысленно-сказочной раскраске этих слов, между прочим, — ещё одно подтверждение того, что спор не мог состояться в промежутке между 842 и 843 годами, как полагал македонский исследователь X. Поленакович. Ведь тогда Михаил III был ещё ребёнком трёх, от силы четырёх лет. А вот несколькими годами позже молоденький цесарь, слегка разобравшись в том, кто такие эти иконоборцы, сверженные его матерью, и кто таков этот упорствующий в заблуждениях еретик Анний, мог, потехи ради, пообещать старику, когда-то охмурявшему ересью его отца: одолеешь в споре нашего юношу, верну тебе патриарший престол.
Здесь, в скупом житийном сообщении, уже проступает, пусть лишь намёком, характер василевса, любителя розыгрышей, конных ристалищ и словесных перепалок. Для последних у него уже есть на примете свой Философ, которым можно распоряжаться как собственностью, проверяя заодно, точно ли этот солунянин необыкновенно умён и ловок в спорах, или зря о нём шумит молва. Ведь это было бы скучно и неприлично, если бы у него, цесаря, имелись под рукой только воины, министры, евнухи, конюхи, всевозможные любители хлебнуть винца и поболтать о девицах, всякие шуты гороховые, а не было бы, для разнообразия, своего Философа. Надо только как следует юношу вооружить к турниру, потому что опальный еретик и маг, слышно, спуску и теперь никому не даёт и, глядишь, может заспорить неопытного противника до смерти.
Кто уж там и как «готовил» Константина к диспуту? Житие ничего об этом не сообщает, но, надо думать, он и сам постарался разузнать о своём грозном противнике побольше. Что и говорить, Византия за всю свою историю, кажется, ещё не знавала другого человека с такой двусмысленной славой, как этот Иоанн-Анний. Величавой осанкой, внешней привлекательностью, умением запросто сходиться с людьми, начитанностью баснословной он ещё в молодости обеспечил себе доступ в придворные круги. Коготки интригана-иконоборца впервые показал при императоре Льве Армянине. А когда допустил его василевс Михаил Травл в наставники к сыну своему Феофилу, он и этого обаял искусством остроумного спорщика, образцово укрепил в ненависти к почитателям икон.
Однажды, ещё до своего патриаршества, Анний был отправлен Феофилом к арабскому правителю в Багдад — именно с целью козырнуть перед исмаилитами великолепной учёностью, которая процветает при византийском дворе, а заодно и несметными богатствами императорской казны.
Анния снабдили приличным грузом золотых монет и серебряной утвари. Едва дождавшись границы, он принялся обильно одаривать встретивших его чиновников. Да так блеснул перед ними щедростью, что они его как некоего божка готовы были на руках нести до самого дворца тогдашнего амерамнума. А уж в Багдаде он развеселился сверх всякой меры. Пусть, мол, дивятся сарацины: если он столь богат, то каковы же сокровища империи ромеев! Даже подговорил своих слуг нарочно утерять во время очередного пированья одну из привезённых серебряных чаш с золотом. Пропажа, несмотря на суматошные поиски, так и не обнаружилась. И тут он, как рассказывал об этом позже византийский хронист, явно к Аннию не расположенный, картинно махнул рукой и велел выбросить вторую такую же чашу: «Пусть и эта пропадает!» Как ещё багдадские зеваки при виде неслыханного мотовства не тронулись умом от зависти?!
Впрочем, одна его похвальба затмила все предыдущие фокусы и чародейства. Когда амерамнум привёл напоказ гостю сотню пленных ромеев, роскошно разодетых, и объявил, что дарит их Аннию, тот заявил, что подарка не примет, пока не привезёт в Багдад из Царьграда такой же живой отдарок. После всех этих звонких дарений и обещаний его донесли до границы снова чуть не на руках. Да и во дворце у Феофила встретили с восторгом. Никто даже словечком не попрекнул за расточительность и хвастовство.
Если бы только таким способом Анний развлекался! Став патриархом, он ещё настойчивее призвал к надругательствам над защитниками икон. Не по его ли приказу гноили в тюрьме славного художника Лазаря? Когда донесли надзиратели, что тот и в заточении продолжает писать иконки на каких-то малых дощечках, велено было приложить ему к ладоням раскалённые металлические пластины. А разве не участвовал Анний в издевательских диспутах, куда приглашались самые известные иконопочитатели, которых сразу из царских палат уводили для новых пыток? И не он ли зазывал императора Феофила в свои покои для постыдных всякому христианину гаданий на блюде?
Непристойно повёл себя Иоанн и в день, когда получил послание из дворца с требованием освободить престол. Вдруг в его палатах раздались крики и вопли. Слуги кинулись к своему господину и увидели, что он истекает кровью. Тут же слух об убийстве патриарха, якобы по приказу императрицы, достиг дворца. Феодора направила в патриаршие палаты для расследования своего брата Варду. Поспешив в церковный триклиний, тот застал «убиенного» живым и почти здоровым. Варде удалось рассмотреть ранку и хирургические инструменты, которыми хитроумный членовредитель взрезал себе вены на животе. Иоанн знал, что порез в этом месте даёт обильную кровь, но для жизни совсем не опасен.
Даже когда заточили его в монастырь, не угомонился старый колдун. Служке своему однажды приказал: пусть выколет глаза у святого на иконе, что под куполом стоит. Слишком, мол, недобро эти глаза смотрят на него.
Немощного старца Мефодия, занявшего его престол, опальный неугомон решил извести сплетнями. Подкупил какую-то женщину, чтобы она подала на Мефодия в суд за блудные домогательства. И хотя клевета легко обнаружилась и женщина слёзно раскаялась, опальный еретик мог потирать руки: пусть и на малое время, а всё же подпортил он Мефодию праздник.
А что это за особый и великий праздник, теперь знал каждый верующий в городе да и по всей империи. По избрании на престол Мефодий сразу, без проволочек созвал в Константинополе поместный собор, и на нём учреждено было: ежегодно в первое воскресенье Великого поста всею церковью торжествовать победу православия над иконоборцами.
Скорее всего, в самом первом празднике Торжества православия участвовал и Константин… От церкви Богородицы во Влахерне текли золотым крестным ходом, с иконами, хоругвями и светильниками, с пением и ладанным каждением, пересекая весь почти город, к рукотворной горе Софии. И народ, теснясь вдоль обочин, истово крестился на свои возлюбленные иконы. Ведь это само по себе было чудом, что святые образа уцелели от погромов, длившихся более ста лет! Люди вздыхали, озирались радостно: свершилось… не попустили, не отдали на поругание заветных святынь… И матери показывали детям на маленького, тщедушного, совершенно безвласого Мефодия, лицо которого пересекал шрам — от удара, нанесённого когда-то палачом. Будто наперёд знали про Мефодия: уж этот и сам будет в сонме святых и в память о нём тоже напишут икону…
