Беназир Бхутто - Дочь Востока. Автобиография.
—Будь осторожна, все внимательно следят за переговорами, — инструктировал меня отец во время полета. — Не улыбайся. Пока наши солдаты томятся в лагерях военнопленных, нам не до улыбок. Но и без мрачности. Мрачность могут истолковать как признак пессимизма. Не давай им повода для умозаключений вроде: «Гляньте на ее кислую физиономию. Пакистанцы явно пали духом. Ничего у них не вышло. Переговоры явно зашли в тупик».
—Так как же мне выглядеть?
—В точности, как я сказал: не весело и не мрачно.
—Что-то очень сложно.
—Вовсе нет.
В этот раз отец явно ошибался. Нейтральность мины давалась с трудом. Я практиковалась в ней на борту вертолета, доставившего нас в горный курорт Симлу, бывшую летнюю столицу британской колониальной администрации в живописных предгорьях Гималаев. Но снова ощутила сомнения, когда вертолет опустился на футбольное поле и под объективами телевизионных камер нас приветствовала госпожа Индира Ганди собственной персоной. Она оказалась неожиданно крохотной, меньше даже, чем на многочисленных фотоснимках, и очень элегантной в дождевике, накинутом поверх сари, под ненастным небом, покрытым тяжелыми тучами.
—Ас-салям-о-алейкюм, — приветствовала я ее нашим мусульманским пожеланием мира.
—Намасте, — ответила госпожа Ганди традиционным индийским приветствием и улыбнулась. Я поспешно изобразила на физиономии импровизированный намек на полуулыбку, стараясь следовать указаниям отца.
Колебания эмоционального настроя отца и других членов пакистанской делегации в следующие пять дней напоминали мне взлеты и падения санок на кручах американских горок.
—Неплохо, совсем неплохо, — бодро сообщил мне один из делегатов во время перерыва в первый же день переговоров.
—Хуже некуда, — морщился другой тем же вечером.
На следующий день разрыв между оптимизмом и пессимизмом достиг еще большего размаха. Выступая с позиции силы, госпожа Ганди требовала комплексного подхода, решения всех вопросов разом, включая индийские притязания на спорный штат Кашмир. Пакистанская делегация добивалась пошагового разрешения противоречий, выделив вопросы возврата наших территорий, военнопленных и притязаний на Кашмир в отдельные пункты переговоров. Распродажа Пакистана под силовым давлением представлялась неприемлемой для народа Пакистана и вела прямиком к новой войне.
Делегации то и дело — и все чаще — упирались в тупик, а на улицах тем временем происходило нечто странное. Каждый раз, когда я покидала Химачал-Бхаван, отведенную нам бывшую резиденцию британских губернаторов Пенджаба, народ на улицах останавливался и глазел мне вслед. Прохожие сопровождали меня толпами повсюду: мимо старых коттеджей, окруженных ностальгическими английскими садами, напоминавшими колониальным служащим старую родину, на экскурсии в музей кукол, в центр ремесел; при посещении консервной фабрики, на фестиваль танца в католической миссии, где я встретила своих старых учительниц из Мурри. Шествуя по торговому променаду, где когда-то британские чиновники прогуливались со своими мэм-сахиб, я собрала такую толпу, что вызвала уличную пробку. Чувствовала я себя неловко. Чем я вызвала такой повышенный интерес публики?
В мой адрес посыпались приветственные письма и телеграммы со всех концов Индии. Кто-то предлагал, чтобы отец назначил меня послом в эту страну. Меня интервьюировали газетные репортеры, взяли интервью для Радио Индии. К моему большому неудовольствию, одежда моя произвела фурор. Неудовольствие вызвал не только тот факт, что одежду я позаимствовала из гардероба сестры Самийи, потому что мой собственный состоял по большей части из домашних хамиз, джинсов и свитеров, но и потому, что я пренебрежительно относилась к тому, что на мне надето. Я причисляла себя к гарвардским интеллектуалам, умы которых заняты не тряпками, а вопросами войны и мира. Пресса, однако, назойливо интересовалась именно тряпками.
— Мода — буржуазный предрассудок, — буркнула я пре зрительно одному из репортеров, и на следующий день эта фраза, вывернутая наизнанку, провозглашала меня пробивающей новое направление в моде.
Мой отец и члены его делегации тоже не могли понять причин оказываемого мне повышенного внимания прессы и публики.
— Может быть, дело в том, что ты разряжаешь серьезную атмосферу, отвлекаешь мысли от нелегких проблем. — К такому объяснению отец склонился однажды утром, глядя на мое фото на первой полосе. — Смотри, поосторожнее руками размахивай, — поддразнил он меня. — Ты тут смахиваешь на Муссолини. — Он намекал на жест, которым я приветствовала толпу.
Скорее всего предложенное им объяснение и было верным. Переговоры проводились в обстановке абсолютной секретности, аккредитованный пресс-корпус из журналистов всего мира маялся в вынужденном бездействии, и я оказалась желанным громоотводом. Но чувствовалось и еще кое-что.
Я представляла новое поколение. Родилась уже после разделения британской Индии на две страны, в независимом Пакистане. Я свободна от комплексов и предрассудков, разрывавших индийцев и пакистанцев, когда субконтинент разделился на две страны. Может быть, люди надеялись, что новое поколение сможет избежать враждебности, послужившей причиной трех войн, не позволившей нашим дедам и отцам жить в мире и дружбе. Проходя по улицам Симлы, чувствуя доброжелательность окружающих людей, я ощущала такую возможность. Неужели мы должны отгораживаться стенами ненависти и неспособны по примеру бывших врагов, населяющих Европу, найти основы для мирного сосуществования?
Ответ на этот вопрос скрывался в облицованных панелями комнатах бывшей британской администрации, в которых часами буксовали, не приводя ни к каким результатам переговоры между индийской и пакистанской делегациями. Отец продлил срок пребывания в Симле, не очень, правда, надеясь на прорыв в переговорах. Индийцы по-прежнему отказывались признавать позицию пакистанской делегации по Кашмиру: провести плебисцит, дать населению решить самостоятельно, к какой стране присоединиться. И с самой Индирой Ганди у него возникали трудности. Он восхищался ее отцом, премьер-министром Джавахарлалом Неру, но дочь его, как считал мой отец, не обладала качествами, которые позволили Неру сделать Индию повсеместно уважаемой страной.
Я не могла составить собственного мнения о госпоже Ганди. Во время малого рабочего ужина, который она дала в честь нашей делегации 30 июня, она пристально смотрела на меня, вгоняя в краску. Я интересовалась ее политической карьерой, восхищалась ее упорством. В 1966 году соперничающие лидеры Индийского национального конгресса выбрали ее как декоративную, легко управляемую фигуру; ее называли за глаза гунджи гурийя, немая кукла. Но эта стальная женщина в шелковых одеждах перехитрила их всех. Для того чтобы успокоиться, я пыталась за ужином с нею поговорить, но она отвечала очень сдержанно, держалась прохладно и отстраненно; ее напряженность несколько ослаблялась, лишь когда она улыбалась.
