Францеско Д'Адамо - История Икбала
И в Америке, в Бостоне, его тоже очень чествовали и все хотели с ним познакомиться. А когда ему вручали премию, некоторые женщины плакали. Икбал жаловался, будто ему жали новые ботинки. И передавал мне огромный привет. Скоро они должны были вернуться, и Икбал собирался немного побыть дома с семьей, потому что приближалась Пасха, праздник, который для христиан, таких как Икбал, такой же важный, как для нас Рамадан. Мария надеялась, что у меня тоже все хорошо, и спрашивала, как дела в деревне. Она еще мне напишет.
«Целую. Мария».
В конверте была еще статья, вырезанная из американской газеты: я, конечно, не могла ее прочитать, но в тексте нашла много раз встречающееся имя Икбала, и еще там была его фотография, которую я долго рассматривала, хоть она и была темной и нечеткой.
Прошло еще много дней. Я отмечала их кусочком мела в углу на стене, чтобы не сбиться со счета. Прошло две недели, потом еще месяц, а нашего хромого почтальона все не было видно.
— Скоро мы уедем, — сказал мне Ахмед.
После работы я сидела перед домом и смотрела на тропинку, ведущую в деревню. «Все про меня забыли», — думала я.
Еще я думала про воздушного змея, вспоминала, как Икбал стоял перед разрезанным ковром, вспоминала ту ночь, когда мы ползли через двор к Склепу, чтобы ему помочь, и тот день в кино в Лахоре. Еще я думала о том, что мне не хочется ехать в эту дурацкую далекую страну.
За два дня до намеченного отъезда в Европу я увидела вдалеке хромого почтальона, ковылявшего через поля со своей сумкой через плечо и палкой, на которую он опирался и которая утопала по ладонь в грязи.
Было пасмурно и как-то зловеще. На небе висели низкие тучи, на всем лежали странные тени. Я смотрела на него, наверное, с полчаса — так медленно он приближался. Не могу сказать, что у меня было какое-то предчувствие. Просто в какой-то момент у меня из глаз хлынули слезы — сами собой, без причины.
16
«Фатима, подруга моя, горячо любимая сестра моя. Как бы я хотела, чтобы ты была рядом со мной в эти дни, чтобы я могла поговорить с тобой, поплакать у тебя на коленях. Помнишь, сколько раз я делала это раньше? И ты всегда умела меня утешить, защитить, найти нужные слова. Если бы ты смогла это и сейчас! Если бы могли мы разделить это горе! Если бы я на этот раз смогла найти нужные слова!
Я знаю, что давно не писала тебе. Ты, наверное, думала, что я про тебя забыла, что мои чувства к тебе рассеялись, как утренний туман над полем. Но, поверь мне, я просто не могла сообщить тебе эту новость. И сейчас рука моя дрожит и слезы — ты видишь — капают на бумагу. Прости мое малодушие. Но лучше тебе узнать об этом от меня, а не от других.
Я расскажу тебе обо всем.
Когда Икбал вернулся из своего долгого путешествия, он тут же уехал снова. Его деревня, как мне рассказали, находится недалеко от Лахора, всего в паре десятков километров. Ему нужно было повидаться с семьей на Пасху. Это такой христианский праздник, в который они вспоминают своего Бога, которого убили, но который потом воскрес. Икбал должен был пробыть у родителей около месяца, а потом вернуться к нам, чтобы продолжить свою борьбу. Он говорил, что взял на себя обязательство перед всеми этими людьми — там, в Америке, и что он его выполнит.
Ты же знаешь, какой он.
Говорят, что в деревне его встретили как героя, с огромной радостью. Все знали о том, что он сделал, и смотрели на него с уважением и восхищением. Вся община побывала у него в доме, чтобы его поприветствовать; приносили подарки и спрашивали, правда ли он летал на самолете.
Говорят, что на второй день Икбал уже устал от всего этого внимания, старался избегать людей и предпочитал выходить в поле с отцом на рассвете и подолгу с ним разговаривать. А после обеда — носиться верхом на старом велосипеде вместе со своими двоюродными братьями или запускать воздушного змея.
Помнишь, как ему нравилось запускать змея?
Говорят, он был очень счастлив тогда и полон планов на будущее.
В то воскресенье, на Пасху, стояла прекрасная погода, светило солнце. Икбал сначала посетил праздничную службу в своей церкви, а потом заходил в гости к родственникам, и они дарили друг другу яйца, не знаю почему. А потом был праздничный стол, песни и танцы. Даже мясо — представляешь! И разные сладости: ладду, джалеби с апельсином, бурфи. Икбал так объелся сладкого, что у него даже заболел живот. Потом, пока взрослые разговаривали, ребята разбежались поиграть кто куда, время от времени слышны были их голоса и крики.
Кто-то говорит, было три часа дня, другие уверяют, что „позже, солнце уже начало садиться“, — когда на дороге в конце деревни появилась машина в облаке пыли. Машина была большая и черная, покрытая грязью, и казалось, внутри никого не было, словно она ехала сама по себе, подминая своими огромными колесами гравий. По крайней мере, никто не видел, кто был за рулем.
Некоторые вспоминают, что именно в тот миг неожиданно началась гроза, и огромные, с монету, капли застучали по земле, а от раскатов грома задрожали соломенные крыши. Другие же говорят, что гроза была позже, под вечер.
Черный автомобиль медленно проехал через деревню и свернул на дорогу, что вела к рисовым полям. Сплошная стена воды с неба сливалась с той, что клокотала на земле.
Икбал поднимался на велосипеде вверх по дороге, привстав на педалях, с мокрыми прядями волос на глазах, в футболке, привезенной из Америки, которая развевалась на ветру.
Никто не знает, что произошло, Фатима, сестричка моя. Но один человек шепотом рассказал, что он видел издалека сквозь пелену дождя: когда Икбал проезжал мимо автомобиля, стекло медленно опустилось и раздались три выстрела — или четыре, пять, кто знает? — и, прежде чем все опомнились, черной машины уже не было. И даже следа от нее не осталось в дорожной грязи, ничего, только вода под телом Икбала стала бледно-красной, но ненадолго — все смыло дождем.
Вот и все, что нам сообщили.
Но послушай, Фатима, сестричка. Я-то знаю, что это не все.
Я не сошла с ума, не думай. Несколько недель мне казалось, что я снова стала такой, как прежде, помнишь, когда я не могла говорить? Я закрылась. Я все повторяла про себя: „Это неправда, люди вечно все путают, все преувеличивают“. Все были уверены в том, что это правда, — и Эшан-хан, и его жена. Только я не верила.
А потом, две недели назад, раздался стук в дверь, что выходит в сад. Кто-то — не помню кто — пошел открывать. На пороге стоял мальчик, весь перепачканный, со следами от цепей на щиколотках. Он рассказал, что работал на ковровой фабрике и сбежал и что он слышал — мы можем помочь арестовать его хозяина.
