Юрий Терапиано - «Встречи»
Летом обычно оставались во внутреннем зале, не переходя на террасу — удобнее разговаривать, меньше шума.
Как-то один из участников таких собраний обмолвился: «Монастырь муз». Действительно, многие проходили на Монпарнасе своеобразную аскезу. Сколько огня, искреннего желания проникнуть в суть литературных и метафизических вопросов, сколько споров, сколько усилий, сколько прочитанных книг — требовалось от «монпарнасцев»!
Пруст, Андре Жид, Джойс, Кафка, Гоголь, Достоевский, Толстой, Розанов, К. Леонтьев были постоянными предметами споров и обсуждений. Новые книги — русских, французских, немецких, английских и итальянских авторов, статьи в журналах, стихи самых разнообразных поэтов — о чем только не говорили на Монпарнасе! Об отношении к искусству, об отношении к делу поэта: анализ прошлых литературных течений русских и иностранных, анализ современных, а главное — проверка своего собственного отношения, поиски своих путей: чем не должна быть поэзия, отталкивание от фальши, от позы и громких слов, от «литературности».
Незаметно, в течение нескольких лет, на Монпарнасе вырабатывалось и создавалось то новое поэтическое мироощущение, которое выявилось потом под именем «парижской ноты».
А сколько было разговоров о духовных, религиозных, философских и мистических вопросах, — не все, но некоторые проводили свободные часы в библиотеках за чтением, на лекциях в Сорбонне, на различных собеседованиях.
Вторая половина двадцатых и первая половина тридцатых годов являлась воистину, героическим периодом в жизни парижской молодой литературы.
Незаметно, безо всякой преднамеренности, сам собою, создавался как раз тот «таинственный заговор о самом важном и главном», который хотели создать в Зеленой Лампе и у себя на «воскресеньях» Мережковские.
Создался особый «климат духовный» — многие участники монпарнасских собраний ему обязаны.
Монпарнас тех лет был как бы орденом «Рыцарей бедных», связанных общностью устремления и мироощущения. Этот круг, довольно многочисленный внешне, внутренне был очень замкнутым кругом и «чужим», т. е. приезжавшим в Париж из других стран молодым поэтам и писателям, он порой казался слишком «сложным» и «отвлеченным», пока они сами не узнавали в чем дело и не присоединялись к парижской атмосфере.
— «Ах, как вас здесь много и какие всё ведутся у вас разговоры!» — воскликнула одна пражская поэтесса, в первый раз оказавшись на Монпарнаском собрании.
Действительно, на вечерах стихов Зеленой Лампы выступало иногда около 40 поэтов, а собиравшиеся в традиционные дни «монпарнасцы» и их друзья заполняли почти весь зал «Наполи» — Монпарнас был действительно «блистательным».
Годы шли.
Многие из прежних участников Союза Молодых Поэтов и Писателей стали известными во всей эмиграции, некоторые умерли, некоторые уехали из Парижа или отошли от литературы.
Успех и известность оказались для «Монпарнаса» в последние предвоенные годы «троянским конем» — на Монпарнасе появились снобы, — почитатели того или иного поэта или поэтессы, люди с деньгами.
Начались приглашения на ужины в рестораны — на Монпарнасе много таких мест — появилась привычка встречаться в ресторанах или кабаре, кое-кто начал пить.
Собрания в ресторанах «Доминик» или в «Оазисе» совсем не походили на прежние аскетические собрания.
Многие из представителей «старой гвардии», оставшиеся верными прежним традициям, в виде протеста, перестали приходить на Монпарнас.
Затем разразилась война, погубившая многих, и прежний «блистательный Монпарнас» окончательно распался.
Кафе «Ла Болле»
Если на Монпарнасе, среди других тем, говорили о поэзии и о деле поэта, вырабатывая мироощущение и отношение к поэзии, то практика, — т. е. чтение и разбор стихов, зародилась в кафе «Ла Болле».
Кафе «Ла Болле» помещается в «Пассаже Ласточки» около площади Св. Михаила в самом начале Латинского квартала.
«Пассаж Ласточки» представляет собой узкий проход под арками между высокими старинными домами.
В то время когда русские поэты собирались в кафе «Ла Болле», оно разделялось на три помещения. При входе — стойка с напитками, главным образом спиртными, перед которой толпились потребители Латинского квартала, большей частью довольно подозрительного вида мужчины и женщины.
Огромная дверь, сделанная из грубых досок, выкрашенных в коричневую краску, вела во второй «зал», где происходили собрания: стены кое-как выбеленные, сводчатый потолок, деревянные скамьи вдоль стен, грубые, ничем не покрытые столы и табуретки составляли меблировку этого зала.
Приблизительно в подобной же обстановке, за такими же столами, на таких же скамьях, заседали некогда мэтр Франсуа Вийон с товарищами; в девятнадцатом веке и в начале двадцатого в «Ла Болле» собирались французские и иностранные поэты — среди них Оскар Уайльд и Поль Верлэн, о чем свидетельствует памятная надпись, сделанная простой краской на стене около входа.
Внизу, под «баром», в обширном подвальном помещении, разделенном на несколько отделений, с такими же грубыми столами и скамьями, но уже со стульями вместо табуреток, помещалась, главным образом, туристская публика, желавшая провести вечер в обстановке Латинского квартала «с настоящими апашами и богемой».
На эстраде происходили выступления певцов и певиц, исполнявших старинные песенки богемы и апашей и характерные танцы, а в публике, среди корректных пиджаков, фраков и дамских туалетов, группами рассаживались повсюду «апаши» и «апашки» в самых невероятных костюмах.
Всем аборигенам было известно, что это — переодетые артисты или статисты, но иностранцы с опаской поглядывали на своих страшных соседей и ждали, что вдруг вспыхнет ссора, заблестят ножи, польется кровь и прибежит полиция.
Драки — настоящие или инсценированные, время от времени в подвале случались, иногда скандалили сами подвыпившие гости, но в общем двум полицейским, которые каждую ночь дежурили в «Пассаже Ласточки» (может быть, тоже по просьбе хозяина), работы было мало.
Поэтические собрания пользовались в «Болле» правом экстерриториальности. Во время собраний никто из туристов и посторонних посетителей не допускался в зал, и председатель собрания имел право удалять из зала всех по своему усмотрению. Если среди поэтов возникал какой-либо слишком яростный спор, или. кто-либо нарушал порядок чтения, или мешал собранию, председатель применял к нему «меру изгнания» — на время или до окончания собрания.
