Нонна Голикова - Любовь Орлова
Пока Григорий Васильевич сочинял новый фильм, Любовь Петровна снялась в картине А. Мачерета «Ошибка инженера Кочина», где сыграла женщину, невольно попавшую в сети вредителей. Фильм не вызвал особого интереса, а она ещё раз убедилась, что без Гриши работать не хочет. Во-первых, это разлука с ним; во-вторых, лучше всего она себя чувствует только в жанре, в котором царил он. И потом — только Гриша мог создать те условия в работе, при которых можно было так раствориться в творчестве. Александров хорошо понимал, что такое звезда. У Орловой на натурных съёмках всегда был индивидуальный вагончик, где она могла отдохнуть, сосредоточиться, перекусить и привести себя в порядок. И это был не каприз, а самое рациональное использование «творческих ресурсов». Но самое главное — его присутствие. Иногда на репетициях, точно рассчитав момент, когда не помешает никому и ничему, она могла позволить себе маленькую слабость. Вдруг остановить бесконечное повторение одного и того же на репетиции и сказать то, чего никогда говорить себе не позволяла: «Больше не могу. Устала». Потому и говорила, что точно знала, что может. Зато подходил он, клал ей руку на плечо, заглядывал в глаза. И она целиком погружалась в мягкую ласку и бархат его голоса: «Ну, что вы не можете? Вы всё можете». И она, как на крыльях, вновь летела в танце и звенела голосом, полным радости и любви.
В 1940 году на экраны вышла новая комедия Александрова и Орловой «Светлый путь». В книгах М. Кушнирова, Д. Щеглова и А. Романова об Орловой много и подробно написано и о «Волге-Волге», и о «Светлом пути». Поэтому, опустив подробности, отметим только, что в этом фильме режиссёру, так яростно отстаивавшему в своих комедиях свободу от идеологизации, на этот раз её избежать не удалось. Вождь сам выбрал название для новой комедии Александрова, железной рукой направляя художника в нужном ему направлении. Тем не менее очередная героиня Орловой, ткачиха Таня Морозова, встала в ряд особо полюбившихся зрителям персонажей. Актриса снова проявила чудеса актёрского героизма, сдав техминимум и получив квалификацию ткачихи, так как играла ударницу ткацкой фабрики. «Ткачиха должна обладать очень ловкими пальцами, чтобы быстро завязывать ткацкий узел, достигается это путём длительной тренировки. И я отдавала этой тренировке всё своё время. В сумке я всегда носила моток ниток, как другие женщины носят вязание. Я вязала ткацкие узлы всегда и всюду. Такими узлами я перевязала дома бахрому скатертей, полотенец, занавесей», — рассказывала Любовь Петровна. Она завязывала, а он, наткнувшись на очередной узел, улыбался, пытался развязать — не получалось. Это стало тогда их домашним развлечением в короткие минуты отдыха.
15 марта 1940 года Любовь Орлова и Григорий Александров стали лауреатами Сталинской премии.
Репетиции, съёмки, гастроли, поездки. Однако житейские проблемы, естественно, сопровождали их творческую жизнь и требовали своего разрешения. «Гагаринцам» тоже надо было уделять внимание. С 1932 по 1935 год маленькая Нонна (моя мама) с родителями уезжала в Монголию. Муж Нонны Петровны (мой дед) был командирован на первую советскую стройку в братской республике, где работал главным инженером. Там моя мама познакомилась с моим отцом — Юрием Александровичем Голиковым. Вернувшись в Москву, дед получил уже свои три комнаты в Мерзляковском переулке, в коммунальной квартире, где и поселился с семьёй. А маленькая Нонна вдруг перестала быть маленькой и в 1937 году, восемнадцати лет от роду, вышла замуж. В этом же году она родила сына Васю. Из роддома их забирал в «мерседесе» шофёр Орловой и Александрова Игнатий Станиславович Казарновский, который проработал у них до конца своей жизни — до 1960-х годов. Без него не обходилось ни одно семейное событие. Он же вёз и меня с мамой из роддома в 1940 году. Итак, сестра стала дважды бабушкой! Она же и слышать не желала таких слов, и для нас навсегда осталась просто Любочкой, сколько бы лет ей ни было.
ДОМ
В 1938 году Орлова и Александров получили квартиру на улице Немировича-Данченко в огромном доме с чёрным мраморным цоколем. Теперь этот дом весь в мемориальных досках, имена на которых — слава русской культуры. Квартира была с необыкновенно высокими потолками, четырёхкомнатная и, главное, — своя. В одной из комнат Любочка поселила мать. Ни отца, ни Любови Николаевны, тётушки, к этому времени уже не было в живых.
В этой квартире было много интересного. Больше всего я запомнила огромную картину П. Вильямса. На фоне заснеженного деревенского пейзажа стоял почему-то, несмотря на зиму, в одном только костюме с галстуком высокий молодой человек — явный портрет Григория Васильевича. Рядом с ним — маленькая девочка лет шести-семи, в валенках, тулупе и платке, а в руках у неё — зелёный огурец. Я очень любила подолгу рассматривать эту необычную картину, в ней всё было удивительно. И зелёный огурец среди белизны зимних сугробов, и раздетый золотоволосый красавец, и тёплый свет окошек в избе, хотя на улице — белый день. Висела она в спальне Любови Петровны прямо над её кроватью на фоне белой стены. Говорят, эта картина теперь находится в запасниках Третьяковской галереи. Но главным и несомненным центром притяжения в её спальне было фантастической красоты овальное дамское зеркало. Оно стояло на туалетном столике в форме «бобика», которую так любила хозяйка этого дома. Зеркало было в раме из лепнины цветного саксонского фарфора. И чего только там не было! Пухлощёкие золотоволосые босые ангелы, трубящие в золочёные трубы, гирлянды голубых незабудок, венки из пунцовых и розовых роз, пёстрые бабочки с раскрытыми крыльями. Эти бабочки, которые, казалось, вот-вот вспорхнут и улетят и которых можно было потрогать руками, больше всего дразнили моё воображение. Вместе с квартирой в их жизни появилась и первая домработница.
В 1937 году И.В. Сталин подписал приказ выделить во Внукове, что по Киевской железной дороге, землю для Посёлка писателей. Получили там участок и Орлова с Александровым.
Они вместе мечтали о будущем доме, о доме только для них. Был нанят шведский архитектор, но всё закончилось тем, что Гриша сам с увлечением чертил и рисовал эскизы постройки. По ним мастерские «Мосфильма», где умели делать всё, выполняли любые его пожелания. Правы англичане, утверждающие: «Мой дом — моя крепость». Так и должно быть. Своими прочными стенами, большими объёмами и тишиной дом оградит их от всех и всего. И никто не будет нарушать их покой, привычки, уединение вдвоём.
В подмосковном посёлке Внуково им выделили гектар светлой берёзовой рощи с изумрудной травой, с зарослями мощного орешника. Деревянный штакетник весело пестрил, не разрушая зелёной массы пейзажа. Только ворота с калиткой были сплошными, из широких досок, с козырьком красной черепицы. Такая же черепица накрывала и дом, спрятавшийся в глубине участка. От ворот вела широкая песчаная дорога, сворачивала налево — к крыльцу. Деревянные ступеньки обрамлены массивными и низкими оштукатуренными стенками. И вот она — дверь. На фоне белого фасада — тёмно-коричневая, тяжёлая, дубовая. Ручка висит чугунная, кованая, в форме сердца. Над ней — маленькое окошечко. В него удобно посмотреть изнутри на пришедшего. И оно тоже в форме сердца. Знаки любви встречают вас уже на пороге. Коридор, налево — кухня и туалет, направо — две небольшие смежные комнаты. Коридор приводит в огромную, метров шестьдесят, гостиную. Слева — массивный и длинный морёного дуба стол с двумя во всю его длину дубовыми же тёмными скамьями. В торцах стола такие тяжёлые и прочные квадратные табуреты. И стол, и скамьи, и табуреты опираются на дубовые ножки — тоже в форме сердец. Совершенным чудом воспринималось — как всплеск праздника и волшебства — окно в левой от входа стене. Двойная рама без переплётов, идеально прозрачные стёкла — и перед тобой природой созданная картина. Белые стволы берёз, зелень травы и листьев — всё, что там, за окном. Но между оконными стёклами тоже прозрачно-стеклянные полочки. На них — целая коллекция фигурок разноцветного стекла. Животные, крошечные вазочки, цветы, рыбки. Со всех концов света, где только приходилось бывать, привозила их Любочка в дом. Венецианское стекло, чешское… Заморским нарядным цветным блеском парили маленькие цветные прозрачные фантазии на фоне русских берёз перед глазами того, кто садился за стол. Только эта пёстрая яркость и нарушала общий мягкий, почти строго двуцветный — бело-коричневый — колорит всего зала. Если же сесть за стол спиной к окну, то перед тобой открыто всё пространство этого зала. Справа в мягкую белизну стены врезались открытые широкие полки морёного дуба с поблёскивающей керамической и фаянсовой посудой. Внизу буфета ящики, дверцы. И — всё те же кованые чугунные ручки-сердца.
