Евгений Матвеев - Судьба по-русски
Снимали сцену целый день, сделали много дублей. Режиссеры Михаил Швейцер и Софья Милькина старались создать на площадке атмосферу истинно творческую, но что-то у нас не ладилось, что-то нас не удовлетворяло: то наша Катюша была в кадре чрезмерно возбуждена, но не выглядела пьяной, то наоборот — была вроде бы и пьяной, но без необходимых по сцене чувств… На следующий день режиссеры рискнули дать актрисе несколько граммов коньяка — для достоверности поведения. И вот парадокс: передо мной, Нехлюдовым, была Катюша Маслова, но… притворявшаяся пьяной…
В фильм вошел дубль из предыдущего, «трезвого» дня — монолог, прекрасно, душевно исполненный Тамарочкой…
А вот из собственного «куражного» опыта.
Много раз (кажется, более двухсот) играл я Освальда в спектакле «Привидения» по Г.Ибсену. Эта роль — одна из труднейших в мировом репертуаре: эмоциональная и психологическая нагрузка на актера предельна. Про самого знаменитого нашего исполнителя этой роли, Павла Николаевича Орленева, который выступил более чем в тысяче спектаклей, говорили, будто бы перед смертью он произнес: «Кажется, я понял, как надо играть Освальда». Такое мог сказать только художник, проживший на сцене по правилам школы переживания, а не представления.
Спектакль Малого театра «Привидения» был немноголюдный и очень мобильный: там всего пять действующих лиц и одна декорация. Поэтому его было очень удобно перевозить во время гастролей. Превеликое множество раз выезжали мы с ним в разные города Советского Союза. Привезли его и в Ленинград. В пятницу вечером — одно представление, в субботу — два, днем и вечером, в воскресенье — тоже два. Играть по меркам В.И.Качалова — невозможно! Это опустошенность уже после первого спектакля! Если же играть по системе Фальконе — нет проблем!
Поражала и удивляла меня Елена Николаевна Гоголева (она играла фру Альвинг — мать Освальда) своей собранностью, сосредоточенностью и волей. Все пять спектаклей она сыграла ровно и достойно. Я же после третьего выдохся. И запаниковал: силы и нервы на пределе, а предстоит еще играть два воскресных. Тут еще Борис Тылевич, наш администратор, подлил масла в огонь. Прибежал в гримерную перед четвертым, дневным спектаклем и взволнованно сообщил: «В зале Клавдия Ивановна Шульженко!»
— Ладно разыгрывать… Чтобы на «дневнике»— и Шульженко!.. — ответил я Тылевичу, но почувствовал странный озноб в теле. Думал об одном: на какие кнопки-клапаны нажимать, чтобы привести себя в хорошую эмоциональную форму. И вспомнил слова Качалова: «А Сальвини, говорят, употреблял». Ну и… употребил!
Уж очень хотелось произвести впечатление на Клавдию Ивановну. Я боготворил ее. В жизни приходилось видеть ее неоднократно — не Бог весть какой красавицей она была, но на сцене… Голос, душа, руки божественно преображали артистку… Вот что такое талант и вдохновение!
Первый акт я завалил. Решил: значит, мало «вдохновился». Добавил. Во втором акте Елена Николаевна то ли учуяла запах, то ли заметила что-то в моей речи и, улучив момент, сказала: «Это пройдет, Освальд. Возьми себя в руки». По роли таких слов в пьесе нет… Я понял: вот только сейчас начинает меня разбирать «вдохновение»…
В антракте перед третьим актом я старался прятаться от всех моих партнеров. Однако лоб в лоб столкнулся с Евгением Павловичем Велиховым.
— На нетребовательного зрителя вы, Евгений Семенович, можете даже произвести впечатление — очень это похоже на прогрессивный паралич… Но не на искусство! — ядовито внушал мне мой коллега.
Завалил я и третий акт — язык не слушался, ноги не подчинялись… А в финальной сцене, когда Освальд сходит с ума и говорит: «Мама, дай мне солнце». — я едва промямлил эти слова…
Сцена после спектакля:
— Женечка, этого больше никогда не будет?! Обещаете?!. — шепотом спросила Елена Николаевна.
Я только кивнул головой, что значило — «Да!..»
И не было. Один раз покуражился. Хватит!
«Крокодиловы» слезы
10 февраля 1963 года сатирический журнал «Крокодил» опубликовал рецензию на спектакль по пьесе С.Алешина «Палата» под едким названием «Три часа в хирургической палате»… Атмосфера в Малом театре была и так беспокойная и напряженная, а тут еще словно сухих дровишек в костер подбросили…
Сразу бросалась в глаза «подковырка» журнала: не в театре, а в палате. От имени зрителя «Крокодил» и пролил слезу, защищая его, бедного: «Одна часть зрителей явственно чувствует запах хлороформа и с трудом преодолевает желание сомкнуть отяжелевшие веки. (Скучно, значит, засыпает. — Е.М.) Другие бледнеют, судорожно отирают холодную испарину и украдкой глотают валидол…» Надо полагать, что подобного рода «истерика» в зале оттого, что «не довольствуясь реализмом, оно (искусство, — Е.М.) впадает в явный натурализм!..»
Труппа гудела, как разворошенный улей! И без этой злой рецензии в театре было немало причин для кипения страстей.
Малый тогда переживал сложное время: налицо был кризис — репертуарный, творческий, да и кадровый. Имея две сценические площадки, театр не мог занять всех актеров, которых в труппе было 120 человек. Многие годами не выходили на сцену, томились от безделья, творчески чахли… Коллектив, особенно молодая его часть, негодовал на вынужденные и длительные простои. Но иначе и быть не могло: театр выпускал в сезон три-четыре спектакля, да и то не лучших, чаще — «прицельных», рекомендованных сверху и рассчитанных на премию: во времена Сталина — на Сталинскую, теперь же, при Хрущеве, — на Государственную…
Притока свежих творческих сил в театр не было — молодых актеров не приглашали, так как труппа и без того была огромной. Самому молодому среди нас, Никите Подгорному, было за тридцать. Старики — народные, знаменитые, выдающиеся, одним словом, корифеи — из-за своего возраста уже не могли играть в полную силу, но трогать их было нельзя… В труппе постоянно происходили конфликты, разбирать которые приходилось на бесконечных собраниях: партийных, профсоюзных, производственных… Малый театр явно находился в тупике… Все понимали, что дальше так продолжаться не может, — требовались кардинальные изменения.
К тому времени главный режиссер театра К.А.Зубов умер, и у нас долгое время не было ему замены. Мы, молодая часть труппы, просили, чтобы к нам пришел Георгий Александрович Товстоногов — как говорится, раскатали губы. Естественно, это было из области фантазий — зачем мы были ему нужны, когда он уже успешно создавал свой знаменитый БДТ.
Кризис в Малом театре кончился тем, что произошла радикальная смена руководства — директором назначили Евгения Евгеньевича Северина, главным режиссером Евгения Рубеновича Симонова. Меня избрали секретарем партийного бюро, а Елена Николаевна Гоголева стала председателем месткома.
