Александр Молодчий - Самолет уходит в ночь
...В середине октября нашу авиадивизию перенацелили на помощь войскам Калининского фронта. Экипажи других полков, помогая наземным частям сдерживать натиск врага, непрерывно бомбили передовую линию противника. Мы же продолжали совершать налеты на тыловые военные коммуникации гитлеровцев.
В один из таких полетов наш бомбардировщик сильно обстреляли фашистские зенитчики. Осколками разорвавшегося вблизи снаряда самолет был поврежден, но продолжал держаться в воздухе.
— Дотяни до аэродрома, дотяни, — мысленно уговаривал я не то себя, не то машину, обращаясь к ней, словно к живому существу.
— Приближаемся к линии фронта, — песней прозвучали в наушниках слова Куликова.
— Очень хорошо! — обрадовался я. Но в эту минуту наш разговор со штурманом прервал Саша Панфилов:
— Нас атакуют два «мессера»! Они заходят сверху! — И выпустил несколько длинных очередей. Через две-три секунды послышался его радостный возглас: — Горит один!
Я увидел объятый пламенем самолет. Он пронесся над нами, оставляя за собой длинный шлейф дыма, перешел в пикирование и рухнул на землю.
— Порядок!
Застрочила нижняя пулеметная установка — это Леша Васильев отражал атаку второго «мессера». На крыльях нашего самолета появились рваные отверстия. Успел-таки фашист прошить наш самолет длинной очередью.
— «Мессер» ушел! — доложили стрелки. Под нами уже был фронт, а за ним и своя территория. Это, очевидно, и заставило вражеского летчика повернуть назад.
Бомбардировщик, изрешеченный осколками, продолжал полет, но мне уже с трудом удавалось держать его на курсе и высоте. Действующий мотор от большой нагрузки перегрелся. Температура масла около 100 градусов, воды — более 120. Вижу — не удержаться.
— Приготовиться к прыжку! — даю команду экипажу.
Перегретый мотор тянет все хуже. Начинаем терять высоту. Внезапно гул двигателя прекратился, машину сильно тряхнуло, и винт остановился. «Конец», — мелькнуло в голове. Стало совсем тихо. Из-за капота мотора выскользнули языки пламени, и сразу же загорелось крыло.
— Всем покинуть самолет! — приказал я. Через несколько секунд экипаж выбросился на парашютах. А в глубине сознания все еще таилась надежда спасти самолет. Очень уж не хотелось оставаться «безлошадным». Ищу глазами место для посадки, планирую и сравнительно удачно приземляю горящий бомбардировщик на берегу незнакомой речушки.
Быстро выскакиваю из кабины, отбегаю в сторону. «Нет, спасти машину не удалось», — успеваю подумать и теряю сознание. Очевидно, при посадке я все-таки ушибся, а может быть, задело осколком снаряда.
Сколько так пролежал, не помню, но когда открыл глаза, увидел, что окружен ватагой деревенских мальчишек, молча, с удивлением рассматривавших меня. Какой-то старик держал мокрую тряпку на моем лбу. Я лежал на спине. Затем приподнялся на локтях и застонал. Рядом блестела речка. Я даже вздрогнул, увидев ее, — до чего же она похожа на мою родную Лугань.
Старик провел по моему лицу влажной тряпкой. Я сел и посмотрел вокруг. Невдалеке догорал мой самолет. Еще целы были хвост и часть крыла. Сердце тоскливо сжалось.
— Ты кто? — строго спросил старик.
— Вы не видели троих парашютистов? — вместо ответа обратился я ко всем.
— За лесом сели, — ответил кто-то из ребят.
— Не сели, а приземлились, — поправил его другой.
— Ладно уж, пусть приземлились.
Я облегченно вздохнул — значит, все в порядке.
— Ты кто такой? — снова спросил старик.
— Разве не видите — кто? — Я показал ему на остатки самолета.
— Там же звезды, дедушка, — пришел мне на помощь один из мальчишек.
— Молчи! — прикрикнул на него старик. — Звезды можно везде нарисовать... И язык русский выучить. Сколько таких случаев было: немецких лазутчиков ловили, а на них и форма наша, и разговаривают по-русски — не придерешься... Знаем... Ученые... — И снова ко мне: — Покажь документы!
— Так ведь если придерживаться вашей логики, отец, то и документы можно подделать, — сказал я.
— Можно, — согласился старик, — но ты все-таки покажь...
Пришлось доставать комсомольский билет. Дед внимательно осмотрел его и вернул:
— Ладно.
Он провел рукой по высокому морщинистому лбу, словно отгоняя от себя ранее возникшее подозрение, еще раз бросил на меня оценивающий взгляд глубоко посаженных глаз и коротко спросил:
— Идти сможешь? — И, не дожидаясь ответа, бросил в толпу ребятишек: — Ванька, Пашка, бегите к председателю, пусть подводу пришлет!
А сам вытащил из кармана кусок чистой белой ткани и стал перевязывать мне голову.
— Порядком садануло, весь лоб разбит, — вздохнул он. — Видно, при посадке ударился?
— Не помню, — признался я.
— Где уж помнить — огненным клубком летел на землю, видели.
Смеркалось. В догоравшем самолете раздалось несколько глухих взрывов: это взорвались боеприпасы.
Я был уверен, что члены экипажа придут к месту посадки бомбардировщика. И не ошибся. Вскоре на лужайке в сильно сгустившихся сумерках появились три фигуры. Я узнал своих друзей. Двое высоких — это стрелки, третий — плотный, приземистый — Сережа Куликов. Они подошли к тлевшим обломкам самолета, осмотрелись, затем сняли шлемофоны и склонили головы. Дорогие мои боевые друзья! Они решили, что я не стал прыгать с парашютом, боролся до конца за спасение самолета и погиб, сгорел вместе с машиной.
— Твои? — коротко спросил дед. Я кивнул. Тогда кто-то из мальчишек звонким голосом прокричал:
— Дяди, он здесь! Он зде-е-есь!..
От неожиданности все трое отпрянули от обгоревшего бомбардировщика. Они не видели нас под развесистыми кустами боярышника и, очевидно, не разобрали, откуда послышался голос.
— Сюда! Сюда! — наперебой зашумели ребята. Я поднялся на ноги и шагнул навстречу друзьям.
— Саша, дорогой! Жив! — первым бросился ко мне Сережа Куликов.
Подбежали Панфилов и Васильев.
— Товарищ лейтенант!.. Товарищ лейтенант!.. — бессвязно повторяли они.
После крепких объятий, похлопываний по плечам — этих несложных знаков внимания, в «которых выражается прекрасная мужская дружба, — ребята наконец заметили повязку на моей голове.
— Ты ранен? — с тревогой в голосе спросил Куликов.
— Кажется, разбил голову при посадке, — ответил я. — А может, и осколком зацепило — не знаю.
— Тебе плохо?
— Да нет. Сейчас хорошо!
Нас окружили ребятишки. Затаив дыхание, они наблюдали, не смея проронить ни единого слова. Мы все вчетвером подошли к старику-колхознику.
— Спасибо, отец, — я крепко пожал ему руку. — Это мои друзья. Знакомьтесь.
