Петр Фролов - Откровения палача с Лубянки. Кровавые тайны 1937 года
– Уведите!
Надзиратели подхватили тщедушного человечка под руки, выволокли в коридор и потащили, словно мешок с картошкой, в помещение для расстрелов. Путь был долгим. Сначала нужно было добраться до лестницы, по ней спуститься на первый этаж, выйти на улицу, пересечь двор и затащить бывшего наркома в приземистое здание. По пути до входной двери Ежов лишь икал, вздрагивая каждый раз. Ноги его безжизненно волочились по чисто вымытому каменному полу. Когда вышли на улицу, тело у надзирателей приняли двое бойцов конвойных войск. Сильный мороз подействовал отрезвляюще на Ежова. Он перестал икать, во взгляде появилась осознанность, он напрягся и попытался вырваться из рук конвойных.
– Куда, сука! – рявкнул старший надзиратель и двинул кулаком в солнечное сплетение Ежову. Приговоренный скрючился, начал жадно хватать ртом воздух и повис на руках у конвойных. – Чего стоите, ведите!.. – приказал он.
Мы торопливо зашагали к месту казни. Ежов безуспешно пытался тормозить транспортировку своего тела ногами, громко визжал и пытался вырваться из крепких рук конвойных.
Через пару минут мы вошли в здание. Сопротивление Ежова прекратилось так же внезапно, как и началось. Старший надзиратель, раздосадованный произошедшим и боясь новых неожиданных поступков от бывшего наркома внутренних дел – например, начнет Сталина прославлять или, наоборот, ругать, – приказал Ежову снять галифе и гимнастерку. Приговоренный медленно исполнил это указание, оставшись в несвежих кальсонах и нижней нательной рубахе. Ботинки, правда, без шнурков, и портянки ему милостиво разрешили оставить. Вот в таком виде и молча он прошел последние метры в своей жизни.
Мы вошли в помещение, где расстреливали. Бетонный пол под наклоном и канавка для водостока. Бревенчатая стена со следами от пуль. Около входа у стены торчал кусок трубы с краном. После того как тела казненных погрузят в кузов грузовика, кто-нибудь из стрелков принесет резиновый шланг и из него смоет все следы крови.
В тот вечер этот порядок был изменен. Конвойные поставили Ежова лицом к стене и вышли из помещения. Визитеры столпились в коридоре. Блохин вошел вовнутрь с наганом в руке. Словно в тире, прицелился и плавно нажал на спусковой крючок. Грохот выстрела. Пуля разворотила затылок бывшего наркома. Тело медленно сползло вниз по стене…
Через несколько минут я с шофером – сотрудником автобазы НКВД – уложили труп на специальные брезентовые носилки и отнесли их к грузовику. После этого я оформил необходимые документы.
В ту ночь расстреляли еще одного «врага народа» – подельника Ежова. Второй труп мы тоже загрузили в грузовик. Затем я отвез оба тела в морг, где и оформил все необходимые документы. Много лет спустя я случайно узнал, что труп Ежова был кремирован, а урна с прахом захоронена на Донском кладбище.
Разговор с Блохиным
Через три часа после казни мы вернулись на Лубянку. По традиции зашли в кабинет к коменданту. Блохин достал из сейфа бутылку водки. Из буфета принесли бутерброды с колбасой. Хозяин кабинета наполнил стаканы. Мы, не чокаясь и не произнося тостов, выпили. Помолчали. Потом он налил еще раз. Снова выпили. И тут обычно невозмутимого и сдержанного коменданта прорвало:
– Вовремя его чекисты остановили. Еще пара месяцев, и нас бы с тобой объявили «врагами народа» и в Суханово (так в народе называли спецобъект № 110. – Прим. ред.) отправили. Он ведь всех нас обманул! Даже самого товарища Сталина! Он должен был привести в порядок дела в НКВД после казнокрада Ягоды. А вместо этого расставил на всех ключевых постах своих людей и готовился власть захватить! А еще хотел убить руководителей партии и правительства!
Я с удивлением слушал своего командира. В том, что враг коварен и может принять любые обличья, я впервые убедился, когда служил на границе и к японцам сбежал начальник УНКВД Люшков. Но ведь тогда это был не нарком внутренних дел, а переродившийся чекист и тайный «троцкист»! Ежов, насколько я помнил, всегда придерживался генеральной линии партии и был верным соратником товарища Сталина. У нас на заставе, в красном уголке, висел плакат, где были изображены трое руководителей страны. Посредине нарком иностранных дел Литвинов с толстым портфелем в руках. Слева от него – Ежов, сжимающий в «ежовой рукавице» извивающуюся змею, на которой надпись: «Вредители, шпионы, диверсанты». Справа от руководителя внешнеполитического ведомства – нарком обороны Ворошилов в шинели, буденовке и с винтовкой в руках. Помнил я и другой плакат, который видел в штабе погранотряда. На картинке Ежов сжимал одетой в огромную мохнатую рукавицу змею с надписью: «Троцкисты-бухаринцы – враги народа». Вместо хвоста у змеи было нечто вроде фашистской свастики, а голову заменили несколько карикатурно изображенных человеческих лиц. Все на плакате было в коричнево-черной гамме. А может, мне это показалось из-за того, что висел он в полутемном коридоре. Я созерцал это произведение часа два, пока ожидал вызова к начальнику отряда. Еще песня была о Ежове, которую с воодушевлением мы пели на всех праздниках…
– И все из-за того, что при назначении на должность наркома не учли его моральный облик, – продолжал говорить Блохин, все сильнее пьянея. Таким я видел коменданта впервые. Вместе мы выпивали и раньше, несколько раз даже вдвоем, когда он, отпустив по домам сотрудников 5-го спецотделения комендантского отдела Административно-хозяйственного управления – непосредственных исполнителей расстрелов, оставался на рабочем месте до утра. Как он сам говорил: «дежурным по комендатуре». Мне казалось, что в эти дни ему просто не хотелось возвращаться домой.
В семейной жизни у него все было хорошо. Заботливая жена и подрастающие дети. Они, правда, не знали, чем занимается глава семейства. За пределами родного отдела обсуждать любые служебные темы было уголовно наказуемым деянием. А выговориться иногда хотелось.
Я сутками находился на службе, участвовал в работе комсомольской организации Управления плюс колоссальная нагрузка по общественной линии – выпуск стенгазеты и т. п., так что на обустройство личной жизни времени не оставалось. Возвращаться в пустую и холодную комнату коммунальной квартиры мне не хотелось.
– Во-первых, он алкоголем злоупотреблял. На работу часто после обеда приходил. А иногда в пьяном виде вечерами по наркомату шатался, – начал перечислять грехи Ежова собеседник. – Это ему можно простить, но с большим трудом. Работа у всех тяжелая, нервная. Вот наши орлы тоже после расстрелов не прочь принять на грудь. И что, я против? Пусть лучше так отдыхают, чем в «психушке». Да, бывало, в пьяном виде до дома не доходили – засыпали по дороге. Ну и что, у них работа тяжелая. Главное, что все они – мужики. А этот, – Блохин сплюнул на пол, – педераст. О его похождениях весь наркомат знал. Как он со своими любовниками развлекался, когда жены дома не было. Понятное дело, что и она при таком муже гулящей была. Красивая баба. На нее мужики заглядывались. Однажды она, – Блохин понизил голос и огляделся по сторонам, словно опасаясь, что нас кто-то может подслушать, – с самим Шолоховым, это тот который писатель, в гостинице «Националь» развлекалась. «Топтуны» все их разговоры записали, а потом ее мужу-рогоносцу этот документ вручили. – Он сально рассмеялся. – Вот то потеха потом была, когда он читал, как она ему рога наставила. Ребята не знали, что знаменитый писатель с женой наркома развлекается, думали, с кем-то еще. Ну и записали все подробно. Как они целовались, как потом на кровать перешли и сколько раз он ее… – При этих словах я покраснел.
