Орест Высотский - Николай Гумилев глазами сына
Не обошлось и без отрицательных отзывов. В седьмом номере «Русской мысли» была статья В. Гофмана, где говорилось: «Если признать основным принципом искусства нераздельность формы и содержания, то стихи г. Гумилева пока большей частью не подойдут под понятие искусства». Довольно кисло оценил книгу и Андрей Левинсон в журнале «Современный мир». Но так или иначе, у молодого поэта теперь было имя, в редакциях его произведения принимали охотно, он сам говорил о себе, что «пошел в ход».
Жизнь в Париже, казавшаяся когда-то привлекательной, становилась все более чужой, неприятной, французская поэзия не волновала: чеканность формы замечательна, однако какая бесстрастная холодность. Тянуло домой, в Россию. Он писал Брюсову: «Обстоятельства хотят моего возвращения в Россию (в Петербург), но не повредит ли это мне, как поэту?» Вопрос был риторический, в глубине души он уже твердо решил: еду!
Весной 1908 года он познакомился в Париже с молодым поэтом графом Алексеем Николаевичем Толстым. Через много лет Толстой вспоминал майский вечер, столик кафе под каштанами, где у них с Гумилевым шел разговор «о стихах, о будущей нашей славе, о путешествиях в тропические страны…». И о том, что Гумилева преследовало желание умереть.
Из-под пера Толстого выходит живой образ: «Он, как всегда, сидел прямо — длинный, деревянный, с большим носом, с надвинутым на глаза котелком. Длинные пальцы его рук лежали на набалдашнике трости. В нем было что-то павлинье: напыщенность, важность, неповоротливость. Только рот у него был совсем мальчишеский, с нежной и ласковой улыбкой».
Воспоминания Толстого написаны вскоре после гибели Гумилева, осенью 1921 года. Прошло много лет, и нужно сделать поправку на художественную фантазию мемуариста, а все же свидетельство впечатляет. Вот что как будто бы рассказал ему Гумилев: «Я увидел, что сижу в траве на верху крепостного рва в Булонском лесу. Рядом валялся воротник и галстук… Опираясь о землю, чтобы подняться совсем, я ощупал маленький, с широким горлышком пузырек, — он был раскрыт и пуст. В нем, вот уже год, я носил большой кусок цианистого калия, величиной с половину сахарного куска. Я начал вспоминать, как пришел сюда, как снял воротник и высыпал из пузырька на ладонь яд. Я знал, что, как только брошу его с ладони в рот, — мгновенно настанет неизвестное. Я бросил его в рот и прижал ладонь со всей силы ко рту. Я помню шершавый вкус яда».
Возможно, это тоже не более чем поэтический мотив, который Гумилев представил воплотившимся в реальности. Толстой вспоминает это объяснение: одиночество, и «кроме того, здесь была одна девушка». Подробности этого разговора у Толстого опущены. Да, может быть, и весь разговор им сочинен от начала и до конца.
В апреле Гумилев окончательно расстался с Сорбонной и тронулся домой. Не удержавшись, по пути заехал в Киев. И опять все то же: Аня не кокетничала, держалась дружески, однако не допускала признаний.
Двадцатого он уже был в Царском Селе. Там все было тихо, уютно и отчаянно скучно. Отец целые дни проводил у себя в кабинете в вольтеровском кресле, надрывно кашляя, мать неотлучно сидела возле мужа, которому нужно было то подать стакан чая, то накапать лекарство, то поставить грелку к ногам. Сестра по утрам уходила в гимназию, а вечером проверяла тетради.
Степана Яковлевича огорчало, что сын оставил Сорбонну. Он требовал, чтобы Николай хотя бы продолжал учение и закончил Петербургский университет. Гумилев нервничал, день ото дня становился все раздражительнее.
Несколько скрасило эту будничность знакомство с семьей художников Кардовских, поселившихся на первом этаже в том же доме. Они собирались за границу и с интересом слушали рассказы Гумилева о весенних выставках в Париже, о картинах Рериха, о замечательных эмалях княгини Тенишевой. На прощанье он подарил Кардовским свои «Романтические цветы». Книга им очень понравилась, только обложка показалась невыразительной — серая, бесцветная. Следующую книгу брался оформить Дмитрий Кардовский, самый известный из всего этого семейства.
Гумилев нанес визит своему бывшему директору. Анненский расспрашивал о Париже, о планах на будущее, но почему-то ни слова не говорил о «Романтических цветах», уже давно ему отосланных. В действительности Анненский прочел книгу сразу по ее получении и нашел, что она оправдывает надежды, связываемые им с ее автором. Ему особенно понравилось «Озеро Чад».
Он позвал Гумилева на заседание кружка «Вечера Случевского». Вечера были посвящены памяти крупного поэта Константина Случевского, недавно умершего. После смерти Полонского Случевский в своей квартире в центре Петербурга стал проводить литературные «пятницы», на которых собирался весь писательский цвет столицы. Несомненное влияние поэзия Случевского оказала и на Анненского, который более других способствовал решению продолжить после смерти Константина Константиновича его «пятницы»…
Так в 1904 году возникло новое объединение «Вечера Случевского». Председателем его стал Ф. Ф. Фидлер, тот самый преподаватель немецкого языка из гимназии Гуревича, который ставил Гумилеву двойки. Кружок пользовался известностью и признанием, его посещали такие видные символисты, как Ф. Сологуб, В. Иванов, бывала там Н. Тэффи.
На четвертом году неофициального существования было решено его легализовать. Заседание, которое посетил Гумилев, вел сын Анненского Валентин Кривич. От него Гумилев узнал, что в газете «Царскосельское дело», где литературным отделом заведовал бывший задиристый гимназист Загуляев, в феврале появился пасквиль, высмеивающий не только Гумилева, но и самого Анненского. В пасквиле описывался городок Калачев: «Среди его граждан нашелся тоже гениальный „поэт“. Это был молодой человек очень неприятной наружности и косноязычный, недавно окончивший местную гимназию, где одно время высшее начальство самолично пописывало стихи с сильным привкусом декаденщины… Этот многообещающий юноша побывал в Париже, где, по его словам, он приобщался к кружку, служившему черные мессы, и, вернувшись в мирный Калачев, выпустил в свет книжку своих стихов, которые быстро разошлись по городу, так как жаждавший только славы автор рассылал ее совершенно бесплатно».
Гумилев взорвался, пригрозив вызвать автора на дуэль и пристрелить как собаку. Кривич принялся его успокаивать, говоря, что на такое ничтожество лучше не стоит обращать внимания, и собеседник остыл, но настроение было испорчено.
«Вечер Случевского», на котором Николай Степанович впервые присутствовал, прошел интересно. Были Анненский, Кривич, Фидлер, бывшие однокашники Гумилева по гимназии Эрих Голлербах, Дмитрий Коковцев и какая-то дама в большой шляпе (оказалось, сама Тэффи, уже входившая в славу).
