Дэвид Вейс - «Нагим пришел я...»
– Такое уничижение, сын мой, уже паче гордости. Талант – благословение божие, этим не бросаются. Служение красоте совмещается со служением всевышнему. Фра Филиппо и фра Бартоломео с честью служили им, не делая различий между ними.
Огюст склонил голову, а про себя думал: «Я навсегда охладел к искусству».
– Время терпит, брат Августин. Обретете вы здесь покой или нет – все в руках божьих. Но не считайте наш орден убежищем, откройте в нем свое призвание.
– Постараюсь.
– И не печальтесь. У вас есть возможность выбора.
Время шло, и брат Августин старался привыкнуть к дисциплине монашеского ордена. Как самый младший из послушников, он выполнял самую тяжелую работу, сидел в конце стола, держался в тени. Он пытался освободиться от таких чувств, как тщеславие, честолюбие, гордость, от плотских желаний. Он хотел душой слиться с богом. Он искал утешения в молчании и размышлениях, в строгости и повиновении, в уединении и молитве. Дни, полные молитв, трудов, учения, размышлений, проходили. Но труднее всего было сносить длинные бессонные ночи.
Каждую ночь он метался без сна на соломенном тюфяке. Неудобства не беспокоили его – он привык к ним дома, – но он не мог забыть об искусстве, этот огонь сжигал его по-прежнему, и не было от него спасения. Конечно, он мог и заблуждаться, но ему казалось, что если бы только вылепить голову Мари, как он помнил ее, боль утраты перестала бы так мучить. И еще ему не хватало женского общества. Дома были Мари, тетя Тереза, Мама, всегда готовые поддержать и утешить, но для брата Августина уже сама мысль о подобной поддержке была непростительной слабостью: Сон не приходил.
В часовне он просил бога направить его на верный путь, даровать забвение. Но как только образ Мари тускнел перед его мысленным взором, тут же возникали другие: распятый Христос, Магдалина с лицом Клотильды, Иоанн Креститель в пустыне, святой Петр, похожий на «Моисея» Микеланджело, их было множество и каждого из них мучительно хотелось вылепить.
Он стал мрачным и вялым, даже когда выполнял работы, которые ему поручали. Отец Эймар с беспокойством наблюдал за тем, как он становится все печальней, и, наконец, спросил:
– Вы что-нибудь знаете о Данте?
– Немного. – Вопрос удивил Огюста.
– Брат Августин, мы не враги искусства. И Данте не был врагом церкви. Он презирал ее грехи, подобно святому Франциску, но «Божественная комедия» – это книга верующего человека. У меня есть новое издание «Божественной комедии» с гравюрами Густава Доре, это самые необыкновенные иллюстрации, какие я видел когда-либо. Хотите посмотреть?
Огюст не мог лгать. Он признался:
– Я буду очень рад.
Резкость, жестокость, горечь гравюр Доре поразили его. Они хватали за душу. Он сидел в монастырской библиотеке и думал, вот если бы научиться у Доре мощи бога-отца, творца, грозно стучащего во все двери.
Но Огюст боялся вновь приняться за рисование, он наверняка утратил технику, а если все-таки попробовать… Отец Эймар понял его и протянул бумагу и перо. Огюст передавал свое собственное впечатление от «Божественной комедии», более мягкое и более чувственное, чем у Доре. Впервые за долгое время он был почти счастлив. Первый его рисунок после смерти Мари. Он ощущал, как к нему возвращается прежняя энергия. Монастырское затворничество больше не мучило. Оно даже имело свои положительные стороны, здесь он мог работать более сосредоточенно.
Отец Эймар посмотрел на рисунок и сказал:
– Прекрасно, это настоящая работа.
Огюст думал, что, если бы ему разрешили рисовать, лепить, он бы довольствовался самой скромной пищей, презрел бы все мирские блага и даже принял бы обет воздержания, несмотря на изредка вспыхивающий огонь страсти.
Он стал лучше спать. Темнота перестала быть врагом – ночью он представлял себе все то, что мог нарисовать.
После того как он закончил рисунки к «Божественной комедии», отец Эймар назначил его работать в саду. Теперь отец Эймар отлично сознавал, что у Огюста должны быть заняты руки, а в сарае, где хранился инвентарь, дел было более чем достаточно.
Огюст уверил себя, что на то воля божья, и постарался смириться.
Но однажды, уже месяц работая в саду, он нашел за сараем кусок дерева и сам не заметил, как вырезал из него фигуру. Он уже заканчивал ее, когда подошел отец Эймар.
Огюст был уверен, что его подвергнут тяжелому наказанию.
Отец Эймар спокойно сказал:
– Древесина теперь стала непрочной, это ненадежный материал, брат Августин. Хотите попробовать глину?
Огюст покраснел и, запинаясь, признался:
– Да. – И тут же почувствовал раскаяние. Отец Эймар словно ничего не замечал. Он сказал:
– Вы можете работать в сарае.
– Благодарю вас. Я вам очень признателен.
– Тяжело, должно быть, брат Августин, не заниматься любимым искусством.
– Нет-нет, отец! – Он молил бога простить ему эту ложь.
– У нас здесь не художественная академия, – вздохнул отец Эймар. – Но ваш талант заслуживает поощрения.
– Я хочу сделать ваш портрет, отец! Вы согласны позировать, отец? – спросил он и опустился на колени у ног отца Эймара.
– Вы не можете жить без этого, правда?
– Да, да.
– Какая жалость! Но против природы не пойдешь. Поднимитесь, сын мой. Вы не сумеете лепить в таком положении.
Отец Эймар мог позировать лишь изредка, но, когда его не было, Огюст работал по памяти. Сделал углем первоначальный набросок на грубой бумаге, потом вылепил небольшую фигурку, эскиз будущей статуи. Он старался уйти от того подражания античным образцам, которое сказалось на бюсте Папы, не идеализировать модель, а передать, схватить сущность лица и характера отца Эймара.
Когда голова была закончена, отец Эймар внимательно осмотрел ее и задумчиво произнес:
– Вульгарной идеализацией вы, во всяком случае, не грешите.
Огюст покорно сложил руки, как его учили в монастыре, но не мог сдержать их нервной дрожи.
– Брат Августин, а у вас действительно умелые руки.
– Я в чем-то ошибся, отец?
– Брат Августин, я могу быть судьей лишь в вопросах морали, а не искусства.
– Я надеялся, что он вам понравится.
– Понимаю. – Отец Эймар обошел вокруг бюста, изучая его со всех сторон. – И я действительно так выгляжу?
– Да. По-моему, так.
Отец Эймар осторожно прикоснулся к бюсту и сказал:
– Вы скульптор, а я нет. Подчиняюсь вашему суждению. Бюст отличный. – Его тон стал веселее. – Вы не сделали из меня красавца, дабы я не возгордился, но я и не урод, и вы придали мне столько чувства, что я вышел человечным. Очень человечным. – Он повторил эти слова, словно стараясь их запомнить.
– Благодарю вас, отец мой.
