Алексей Пантелеев - Наша Маша (Книга для родителей)
29.8.59.
У Машки небольшая температура. Гулять ее не выпускали. Почти весь вечер играл с нею. Ездили на поезде в Москву. С нею и с ее двумя “понарошными” дочками. С вокзала на такси проехали к тете Вере Смирновой[ 5 ] и к дяде Ване Халтурину[ 6 ]. Позже приехал из Ленинграда папа (он тоже был воображаемый, “понарошный”, так сказать папа-невидимка). Всей компанией мы собирались ехать в Московский зоопарк, но тут— о ужас!— Машу не понарошку, а по-настоящему позвали ужинать. Конечно, ей очень не хотелось идти ужинать. Но еще больше ей не хотелось вызвать сейчас мое недовольство. Поэтому она почти без возражений направилась к своему столику.
Я постарался как-то украсить этот вынужденный антракт в нашей игре. Сказал, что Маша пошла в буфет. Но когда нужно по-настоящему запихивать в рот сухарную запеканку, жевать ее и запивать кипяченым молоком,— трудно вообразить, что это буфет в Зоопарке. Буфет— это поэзия, а тут— серая проза. Однако в предвкушении соблазнительной поездки в Московский зоопарк Маша уплетала пудинг за обе щеки, давилась, но ела. И только под конец стала шалить, стала выталкивать языком жеваные сухари (наверно, уже не в силах была есть, не лезло).
Я сказал ей:
— Не надо так делать.
Она опять. Предупредил еще раз. Нет, расшалилась и уже не может остановиться.
— Ну что ж,— говорю,— в Зоопарк не поедем. До свидания.
И пошел к себе. Она опомнилась, спохватилась.
— Алеша! Алеша!
Но— уже поздно.
Пришел к себе, взял газету, прилег. Слышу на кухне голос Элико:
— Ты куда?
— Я к Алеше!
— Нельзя к Алеше.
— Пустите! Я— к Алеше!
— Нельзя, тебе говорят! Алеша работает.
А минуту спустя слышу за стеной душераздирающее:
— Але-о-о-оша-а-а!!!
Не только пожалел ее, но понял, что был неправ, что наказание несоразмерно с “преступлением”, что ушел я скорее всего потому, что надоело играть, просто придрался к случаю.
Сменил гнев на милость. Вернулся. Поиграли еще в Зоопарк, покормили слонов сахаром, обезьянок— печеньем. Пришла мама и тоже побродила с нами по дорожкам парка.
* * *
Позже играли в магазин. По очереди были продавцами и покупателями. Мне надоело покупать шляпы, чулки, утюги и галстуки. Я пришел и говорю:
— Пинчук есть?
— Нет. Есть финчук.
Берет что-то с “полки”.
— Нате.
— Что это? Ой, что это? Я боюсь!
— Это— финчук.
— А что это такое? Что его— есть надо?
— Это же игрушка!!!
— А-а! Вроде мячика?!
И я взял финчук и стал подбрасывать его.
30.8.59.
Дождя не было. Дачи уже пустеют. Тихо. Грустноватые августовские сумерки, которые так любит Машкин отец. Редкие огни на верандах. Пронзительно чистый воздух.
Вернувшись домой, с аппетитом поужинали. Машкин столик придвинули к нашему, большому, и она принимала участие в общей трапезе. На ужин был картофель в мундире. Машка с удовольствием чистила его (пожалуй, даже с большим удовольствием, чем ела), с хрустом грызла малосольный огурец, ела сама и давала коту жареную ряпушку. Были мы втроем, тетя Минзамал в городе, сегодня суббота.
* * *
Прибежала, стучит в дверь, что-то лихорадочно говорит.
Открыл дверь:
— Что такое?
— Иди!! Скорей! Люся на кроватке лежит!
— Где? Какая Люся? На какой кроватке?
Думаю: может быть, у меня она оставила свою Люсю?
Нет, тащит к себе. Вся дрожит, вся трепещет от страстного нетерпения.
— Люся! На кроватке! Посмотри! На кроватке Люся лежит!..
Выхожу на веранду. Там в тети Лялином складном бревенчатом домике— на настоящей кроватке, покрытая настоящим одеяльцем лежит крохотная кукла Люся. А у кровати— столик и еще что-то.
На все это надо смотреть через окошко. И по возможности— Машиными глазами.
31.8.59.
Вечером ходили втроем в лес. Бродили до девяти часов, но даже ни одной сыроежки не нашли. Набрали в Машину корзинку с полстакана брусники и клюквы, вволю накричались “ау”, надышались пахучим лесным воздухом, немножко промочили ноги.
Между прочим, Машка “ау” не кричит, кричит “аву”. Поставить рядом две гласные ей, по-видимому, еще трудно.
* * *
Идем мимо туберкулезной больницы.
— Бойница! Мама, смотри, бойница!
— Не показывай пальцем, Машенька.
— Я шишкой показываю.
В руке у нее и правда маленькая еловая шишка.
* * *
Собирались в лес. Выбирали покрепче обувь. Я говорю:
— Маша, принеси мамочке ботики.
— Я— мама.
— Принеси Машеньке ботики.
Открыла шкаф, увидела банку с вареньем.
— Я возьму варенье лучше.
* * *
В саду остановились под окном моей комнаты.
— Вон папа смотрит,— объявляет Машка.
Я спрашиваю:
— Где?
— Нет, он уехал.
— Куда?
— Он в Ленинграде.
— На поезде уехал или в автобусе?
— Да, на поезде.
— А что он делает в Ленинграде?
— Ляботает. К нему Мороз в гости пришел. Они ляботают.
— Что же они делают?
— Играют. В магазинчик. Еще в прятки.
* * *
Сегодня во время гимнастики, когда Маша лежала на столе и проделывала ножками “велосипедик”, она вдруг почему-то заговорила о Деде Морозе.
— Дед Мороз придет?
— Придет.
— Подарки привезет?
— Да, детям привезет подарки.
— И мне?
— Ты же— мама?
— Нет, и мне, и мне!
— Я ж тебе говорю: взрослым Дед Мороз подарков не приносит. Ты же мама?..
— Да.
А в глазах мелькнуло что-то похожее на сожаление. Может быть, впервые подумала о том, что быть взрослым— это не сплошная масленица.
1.9.59.
Кончилось лето. И кончились наши дальние прогулки. А ведь давно ли, каких-нибудь две недели назад, в знойный день блуждали мы с Машей по высохшему болоту— там, где Гагарка впадает в море.
А сейчас и тети Ляли нет, и Синдбад не лает, и солнышко нас не навещает. Хмурое небо висит над опустевшим и притихшим Разливом.
Утром и днем я работаю. Мама— тоже. Машка возится или во дворе, или на веранде.
А к вечеру, после позднего нашего обеда, отправляемся на прогулку— в ближний лесок или на асфальтовую дорожку к сараю Ленина. Вчера, возвращаясь домой, заходили на почту, звонили тете Ляле.
Маша говорила уже не стесняясь, с очень взрослыми интонациями:
— Как ты поживаешь, тетя Ляля? А Синдбад как поживает? А кот Кузьма как поживает?
Потом громким шепотом, обращаясь ко мне:
— Что еще сказать?..
* * *
Сейчас второй час. Небо серое в белых подпалинах.
Маша во дворе— играет с соседской девочкой Леночкой и с каким-то мальчиком. Люди эти старше Маши года на два, на три, но им некуда податься: большие ребята разъехались— сегодня начало учебного года,— и волей-неволей приходится играть с нашей пигалицей. Меня эта снисходительность оскорбляет.
