Александр Бармин - Двадцать лет в разведке
«Безостановочное движение огромной армии создавало ощущение надвигающейся на нас огромной грозовой тучи, которую ничто не могло остановить».
И в этот момент Вейган нанес удар по нашим растянутым коммуникациям на левом фланге в направлении Бреста. Тухачевский рассчитывал, что Буденный, комиссаром у которого был Сталин, сможет прикрыть его оголенный фланг. Если бы это было сделано, то исход битвы за Варшаву мог быть иным. Но вместо того чтобы прийти на помощь Тухачевскому, Буденный продолжал двигаться на запад в направлении Львова. Это развязало Пилсудскому и Вейгану руки, и они смогли перейти в контрнаступление.
Почему кавалерия Буденного не пришла на помощь Тухачевскому? Ответ на этот вопрос проясняет многое. Сталин и Ворошилов были комиссарами в армии Буденного, когда он получил приказ верховного главнокомандующего Тухачевского двинуться на север в направлении Люблина. Но Сталин не собирался подчиняться этому приказу. Он считал, что самостоятельное наступление его армии и взятие Львова укрепит его престиж.
Психологически Сталина можно было понять. Его затмевали более способные и яркие личности, и ему хотелось как-то отличиться. Ему уже давно не нравилось, что в военных вопросах ему отводилась второстепенная роль. Он не мог смириться с тем, что ему приходилось подчиняться Троцкому или новичкам в партии вроде Тухачевского. Поэтому он хотел одержать свою маленькую победу отдельно от главных сил армии. Результатом явились два поражения и проигранная война.
Поляки атаковали наш левый фланг 16 августа. Наши войска не были готовы оказать сопротивление. Даже после того, как стратегический замысел поляков стал всем ясен, Сталин приказал Буденному продолжать попытки взять Львов. Таким образом, пока армия Буденного бесполезно топталась на юге, поляки вышли к Брест-Литовску и Белостоку. В это же время поляки при поддержке французской артиллерии начали наступление на еще одном участке фронта.
Таким образом, Пилсудский крушил наш фронт сразу на двух направлениях. Концентрация французской артиллерии в районе Варшавы была сравнима по масштабам с тем, что имело место на главных направлениях во время мировой войны. Мы несли тысячные потери. У стен Варшавы наше наступление было остановлено, и Тухачевский отдал приказ об отступлении. Мы отступали тем же путем, каким пришли, в постоянном страхе, что наши коммуникации будут перерезаны.
Что можно сказать об этом отступлении? Я видел эту кампанию во многом, как солдат Стендаль видел битву при Ватерлоо, сначала как форсированный марш к Варшаве, а затем от нее. Отступление было хаотическим. Боевые части, штабы, госпитали, тылы – все перемешалось. Ставшая бесполезной артиллерия только загромождала дороги. Временами отступление превращалось в бегство. Мы шли, не зная своего места назначения, теряли направление – особенно с наступлением темноты – шли через леса и болота голодные и истощенные. Со всех сторон отдавались взаимоисключающие приказы. Насколько я помню, половину пути я был в полусне от изнеможения. Иногда на опушке леса, при свете факелов мы обнаруживали кучу автомашин и повозок, которые сбились с пути. Местность была пустынной и безжизненной.
В Бобруйске, где находился штаб так и не созданной польской красной армии, я познакомился с двумя молодыми польскими офицерами. Следующей зимой я снова встретился с ними, но уже в военной академии, где все мы учились. Один из них, Логановский, впоследствии перешел на дипломатическую службу и был секретарем советского посольства в Варшаве. Там он руководил тайной деятельностью нашей разведки и отделением Коминтерна. Впоследствии он перебазировался в Вену, где я встречал его в 1924 году. Умный и одаренный, с сильным характером, он знал самые сокровенные тайны, связанные с деятельностью органов за границей. Некоторое время он работал в центральном аппарате ОГПУ, а затем стал помощником народного комиссара внешней торговли Розенгольца. Он был арестован на следующий день после расстрела Тухачевского. Некоторые идиоты или мелкие политические мошенники клятвенно утверждали, что в течение двадцати лет он был польским шпионом. И это говорили о человеке, который многие годы водил за нос польскую полицию. Впоследствии Логановский был расстрелян в подвалах своего родного ведомства. Таков был его бесславный конец.
Во время варшавского похода я познакомился с комиссаром нашей дивизии Радиным. Он был известен своим хладнокровием в моменты опасности. В 1936 году я встретил его имя в списке «врагов народа» вместе с Зиновьевым.
Наша армия в результате польской кампании потеряла почти все территории, отвоеванные у Польши. Сталин, несомненно, получил удовлетворение от того поражения, которое потерпели его старые соперники Троцкий и Тухачевский. В последовавшей же партийной дискуссии вина за поражение была все-таки возложена на Сталина, и тот уже никогда не мог простить этого Троцкому и Тухачевскому. Семена чистки, которую Сталин провел в Красной Армии в 1937 году, были посеяны между ним и нашими лучшими военачальниками как раз в этих ранних конфликтах. Сталин знал, что, пока они живы, он не сможет вытравить из истории свою собственную неблаговидную роль в войне с Польшей.
Двенадцатого октября 1920 года Советская Россия и Польша заключили перемирие, а 18 марта 1921 года был подписан мирный договор. Война на западе окончилась.
Краснознаменная военная академия
По заключении мирного перемирия с Польшей военный совет 6-й армии направил меня на учебу в Москву в Академию Генерального штаба. Теперь уже вместо маленькой лейтенантской шпалы, которую я носил в начале армейской службы, у меня на рукаве было четыре золотых кубика командира полка.
Осенью 1920 года Москва выглядела так, как будто она потеряла половину своего населения. Город был пуст, беден и уныл. На улицах редко можно было увидеть автомашину. В городе оставалось лишь несколько извозчиков, которые ухитрялись как-то зарабатывать себе на жизнь; их дрожки тащили исхудавшие костлявые лошади, с животами, раздувшимися от голода. В то время как жизнь на фронтах была очень напряженной, здесь она шла вяло, словно в полусне. И только Ленин в Кремле – этот мозг революции – работал безостановочно, с хладнокровием и мужеством, которое иногда отражало фанатическую страсть, а иногда отчаяние.
Красная площадь была пустынна и плохо замощена. Из-за Кремлевской стены виднелись купола церквей, многие из которых впоследствии были разрушены. Вход в Кремль был через Иверские ворота, которых уже нет, как нет и стоявшей рядом небольшой часовни с чудотворной иконой Девы Марии.
Но настоящий центр Москвы в то время был на Сухаревском рынке, что нам, коммунистам, было совершенно непонятно. Он всегда был заполнен народом, хотя торговля там была запрещена. Везде ходили люди в серых шинелях. Площадь была заполнена женщинами; крестьянки с мешками обменивали продукты на то, что им могли предложить городские жители. Часто предметами такого обмена были семейные реликвии, оставшиеся от прошлой жизни. Курс обмена был таким, каким он бывает в стране, находящейся на грани голода Тот, кто мог предложить на блюдечке два кусочка сахару, мог считать себя просто счастливым. Должен сказать, что меня больше волновали именно эти жалкие крохи, чем продававшиеся за бесценок коралловые ожерелья или переплетенные в кожу многотомные романы писательницы Вербицкой, которые заставляли плакать не одно поколение молодых женщин.
Окружной комендант выдал мне карточку, которая позволяла поселиться в военной гостинице, расположенной на бульварном кольце около Никитских ворот. Эта небольшая площадь, на которой сегодня стоит грубый памятник Тимирязеву, в то время была довольно живописна. В центре площади возвышалась груда камней от зданий, разрушенных артиллерийским огнем во время Октябрьского восстания. Большой дом, стоявший на бульваре, сгорел, и от него остался один скелет. На фасадах некоторых домов еще виднелись следы уличных боев.
Гостиница имела два этажа и никогда не считалась первоклассной, но для меня главное было иметь крышу над головой и стол, за которым я мог готовиться к вступительным экзаменам. Моя комната больше подходила для мимолетных свиданий, чем для военной учебы. Тем не менее я с жаром принялся за учебу. В государственных магазинах я не смог найти нужных учебников, и мне пришлось заниматься геометрией, алгеброй и историей по размноженным на ротаторе лекциям. Но я был рад и этому.
Комендант, надо сказать, снабдил меня как духовной, так и телесной пищей. Физическая часть была в виде черного хлеба, которого, правда, было вдоволь. Мои продуктовые карточки обеспечивали меня жидким супом и мясной тушенкой примерно на одну пятую от того, что требовалось моему организму. Духовная пища была в виде билетов в театр.
В соседней комнате поселился мой давний товарищ, еще со школьных дней в Гомеле, и он предложил познакомить меня с городом. Это было странное создание. Я помнил его рыжеволосым, веснушчатым и косоглазым, слегка прихрамывающим и всегда занятым какими-то мелкими сделками, всегда меняющим одно на другое. Теперь же, когда я встретил его в столице революции, это был довольно модный человек, всегда во фраке, накрахмаленной сорочке и тщательно отутюженных брюках. В этом наряде он резко контрастировал на улицах со всей остальной массой. Он семенил по улице с тросточкой среди людей, одетых в военные сапоги и кожаные куртки, с револьверами на поясе, среди женщин, которые тянули за собой маленькие санки с продуктами. Он, не замечая, проходил мимо стаи собак, которая грызла замерзшие внутренности павшей от голода лошади.
