Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография
Такова была скрытая месть Рене, но имущества не делили и она осталась при своем интересе, при своем разбитом корыте…
Ее жизненный цикл близился к завершению, но судьба готовила ей еще одно и едва ли не самое захватывающее приключение, доставившее ей одновременно и счастье от увиденного, и горечь от утраченного. Это был пересмотр всей прожитой ею жизни…
Она дважды съездила в некогда оставленную ею Францию.
11
Прелюдией к этому был приезд отца Робера, который снова вышел из небытия и объявился в Москве: в первый раз в составе профсоюзной туристической группы, без какого-либо своего отдельного интереса, во второй — с далеко идущими личными планами.
Основоположник российской ветви анархо-синдикализма разыскал Рене еще в 1956 году — через издательство «Прогресс», в котором она работала: нашел в переводах ее фамилию, которую знал от француженки, жившей какое-то время в Москве и знавшей Рене и как Марсо и как Бронину. В том же году он впервые приехал в Москву, дважды был у дочери дома, со всеми перезнакомился, живо наблюдал за местной жизнью, делал на наш счет меткие замечания, всем в семье запомнившиеся. Так, увидев в первый раз, как в троллейбусе взрослый уступает место ребенку, он сказал: «L'enfant est roi ici» («Ребенок — здесь король»), а про советское шампанское: «C'est bon, mais c'est ne pas du champagne» («Вкусно, но к шампанскому отношения не имеет «) — Яков каждый раз повторял это изречение, когда подавали к столу советское шампанское (а другого тогда не было). Робер выглядел ухоженным, благополучным, держался независимо и чуть-чуть снисходительно: как истинный француз, всегда готовый к насмешливой и дружественной иронии. Якова он раскусил сразу, и когда тот начал за столом, по своему обыкновению, возвеличивать все отечественное (будто вербовал агентов на нашу сторону), перебил его и без зазрений совести обозвал «шовинистом» («Chavin»), «ура-патриотом». Во Франции это слово в обиходе: им награждают тех, кто чересчур хвалит свое, а у нас звучит, наверно, оскорбительно. Яков с трудом проглотил эту пилюлю: он ведь никому не позволял оспаривать свои суждения, но тут уступил — видно, из соображений единства международного рабочего движения.
Отец показывал свои значки: члена Интернациональной бригады в Испании, где был примерно в одно время с Рене, но, конечно, по разные стороны фронта, и участника Сопротивления. Другому бы по миновании войны этого с лихвой хватило для безбедного существования, но у Робера и здесь вышло не как у людей: у него была странная черта отказываться от дела, манкировать им, именно тогда, когда оно могло принести доходы. Франсуаза говорила, что Робер ей «не удался», потому что она слишком рано оторвала его от груди, — такое вот наивное фрейдистское объяснение. Так или нет, но с Сопротивлением у него вышла в последние недели войны размолвка, недоразумение, из-за которого его чуть не обвинили в измене, хотя дело ограничивалось, по-видимому, обычной его халатностью и неуместной забывчивостью. В результате разбирательства его, вошедшего в Сопротивление с самого начала, не стали преследовать, но и не признали вполне благонадежным, а те, кто вскочил в поезд в последнюю минуту, оказались у дел и у кормушки. Впрочем, рассказывал он об этом неохотно, и что было в Сопротивлении и сразу после него, понять с его слов (да и не с его слов тоже) было трудно. Еще он сказал Рене, что она чиста перед французской полицией, что на нее в архивах нет ничего компрометирующего и что это настолько верно, что с ее паспортом в Париже в годы войны и оккупации жила женщина, — какая он не стал говорить, давая понять, что и он знает правила хорошего тона. Он отдал ей эти не раз использованные документы, и Рене, хотя дело было давнее, вздохнула наконец с облегчением.
Он уехал с группой — тогда и разговора не было о его переселении в Союз, но в 1961 году он приехал сюда именно с такой просьбой и почти требованием. В этот раз его, по его просьбе, пригласила Рене — пожить с ней месяц, он же вознамерился остаться навеки. К этому времени Рене перевела гору книг: ими был забит целый книжный шкаф — у Робера дома тоже была богатая коллекция ее переводов, и он, по простоте душевной и по примеру Франции, решил, что дочь его — миллионерша, которой ничего не стоит приютить у себя заблудившегося в жизни родителя. Он жил в семье: уже не столь благополучный и самоуверенный, как в первый раз, но тише и скромнее, — и ждал приглашения, а его не было. Причина была, конечно, не в том, что Рене не понимала, чего он хочет, или же, посчитав свои ресурсы, решила, что не сможет прокормить отца: она не могла забыть обиду, нанесенную ей в детстве, — в редких случаях и она умела быть злопамятной, и тогда это было надолго.
Вскоре они объяснились.
— Ты знаешь, у меня давно чешутся руки дать тебе хорошенькую оплеуху? — начал Робер: он ведь был все-таки ее отцом, а во Франции, хоть это и не Китай, родительские отношения прочнее и долговечнее наших.
Рене удивилась: отвыкла, видно, от родных обычаев.
— И за что же мне, сорокавосьмилетней женщине, эта оплеуха?
Она ни за что бы не угадала его ответа:
— За то, что в тридцать восьмом году ты не помогла мне перебраться в Советский Союз! — безапелляционно сказал Робер и неприязненно взглянул на нее.
Это не надо было, конечно, принимать всерьез и дословно: он бы сюда не поехал, а если б и приехал, то ненадолго — это было напоминание о том, что пора выполнять то, что не было сделано раньше. Она так его и поняла и рассердилась:
— Послушай, отец! Это не я, а ты оставил нас с матерью, когда мне и трех лет не было!
Он тоже разозлился: оба были вспыльчивы.
— Никто не может заставить мужчину жить вечно с одной женщиной. Я же помогал тебе в учебе. Кем бы ты была без меня?
— Помог, а потом связал меня с нелегалами, и вся моя учеба пошла насмарку!
— Ты жалеешь об этом?
— Я ни о чем, отец, не жалею, но в семнадцать лет человек не волен сам принимать решения — родители должны направлять его действия.
— Это что, римское право? — с недружелюбной иронией спросил он. — Которому никто уже не следует. Ты б видела, какие мальчишки участвовали в Сопротивлении. И не спрашивались у родителей. Ты просто не хочешь мне помочь. Тогда, когда я больше всего в этом нуждаюсь! — он встал, прошелся по комнате, сгорая от нетерпения и потребности двигаться. — Неизвестно еще, кто кому нужнее. Я посмотрел, как ты живешь. Ничего привлекательного. Француз в России всегда будет в изоляции.
— Зачем же ты стремился сюда в тридцать восьмом?.. Пойди к матери — может, она тебя примет.
— К Жоржетте?! Что я там не видел — с ее убогой головой и узостью мышления? Ты меня спихнуть к ней хочешь?
