Иван Майский - Воспоминания советского дипломата (1925-1945 годы)
Отсюда я сделал естественный вывод: чтобы выправить положение, чтобы выйти из зоны опасности не только для СССР, но и для всех союзников, необходимо срочное создание в 1942, а не в 1943 г. эффективного второго фронта во Франции. Необходимо создание единой стратегии всех союзников и срочная мобилизация всех их ресурсов. Пора снять с плеч советского народа хотя бы часть той непомерной тяжести, которую ему приходилось нести в течение минувших 13 месяцев.
Возвращаюсь к моей записи:
"Во время моей речи в зале царило напряженное молчание... Местами речь прерывалась бурными аплодисментами, например, когда я сказал, что союзникам больше всего нужна единая стратегия. То же самое было, когда я заметил, эта упование на громадные цифры потенциальных ресурсов союзников является одной из самых опасных форм самоуспокоенности... Когда я упомянул, что вопрос о втором фронте впервые был нами поставлен в июле 1941 г., по аудитории прошел точно ток.
После моей речи последовали вопросы. Их было много, но враждебных почти не было.
Затем Ллойд Джордж увел меня в свою комнату в парламенте. Пришла Меган{227}. Было уже 4.15. Собрание продолжалось немногим больше часа. Подали чай. Мы пили и беседовали. Старик говорил, что за всю свою долгую парламентскую жизнь он немного помнит собраний, подобных сегодняшнему, - по количеству присутствующих, по напряженному вниманию аудитории, по впечатлению, произведенному на слушателей моим сообщением.
- Хорошо, что вы были "frank" (откровенны), почти "brutal" (брутальны). Это подействовало. У вас было трудное положение, но вы справились очень ловко с своей задачей: пошли достаточно далеко в своем изложении и все-таки не переступили дипломатических рамок... От вас депутаты узнали правду. Правительство ведь их кормит сахарным сиропом...
- Но каков может быть практический результат? - задал я вопрос.
Ллойд Джордж пожал плечами. Сам он прекрасно понимает всю важность второго фронта именно в 1942 г. Но Черчилль проявляет странную, непонятную пассивность".
Я ушел от Ллойд Джорджа с двойственным чувством: я был доволен, что выступление на собрании парламентариев, - это был мой долг, и я его выполнил, - и вместе с тем я испытывал горечь от сознания, что, судя по всем признакам, второго фронта в 1942 г. все-таки не будет. Скептицизм Ллойд Джорджа только подтверждал мои опасения.
В половине первого ночи неожиданно раздался звонок от премьера. Секретарь просил меня немедленно приехать на Даунинг-стрит, 10.
Я невольно встревожился. В чем дело? Что случилось? Какой-то внутренний голос говорил мне, что ночное приглашение к Черчиллю как-то связано с сегодняшним собранием, но как? Я не сомневался с самого начала, что мое выступление перед депутатами с требованием второго фронта вызовет неудовольствие и, возможно, даже раздражение в правительстве, в частности у Черчилля... Неужели премьер хочет высказать мне свое неодобрение? И неужели это такая срочная вещь, что посла надо звать в первом часу ночи?..
Продолжаю по моей записи от 30 июля:
"Когда я вошел в кабинет премьера, Черчилль сидел за столом заседаний правительства. Он был в своем неизменном "костюме сирены", поверх которого был накинут пестрый халат черно-серого цвета. Рядом сидел Иден в туфлях и зеленой бархатной куртке, которую он надевает дома по вечерам. Оба выглядели утомленными, но возбужденными. Премьер был в одном из тех настроений, когда его остроумие начинает искриться добродушной иронией и когда он становится очень привлекательным.
- Вот, посмотрите, годится ли это куда-нибудь? - с усмешкой бросил Черчилль, протягивая мне какую-то бумажку.
Я быстро пробежал поданный мне документ.
Это был текст послания премьера к Сталину, который начинался словами: "Я хотел бы, чтобы Вы пригласили меня встретиться с Вами лично в Астрахани, на Кавказе или в каком-либо другом подходящем месте. Мы могли бы совместно обсудить вопросы, связанные с войной, и в дружеском контакте принять совместные решения"{228}.
- Конечно, он стоит и стоит многого! - откликнулся я, прочитав послание.
Еще бы: встреча Черчилля со Сталиным могла бы иметь очень большие последствия. И я всячески поддержал намерение премьера... Я поинтересовался, поехал ли бы Черчилль в Москву, если бы Сталин не смог приехать на юг? Премьер заколебался, но в конце концов дал понять, что в крайнем случае он готов согласиться на Москву.
Я обещал немедленно снестись с Москвой, так как Черчилль собирался 1 августа улетать в Каир - у него там были срочные дела - и оттуда уже продолжить путь в СССР...
Иден провожал меня до двери. Прощаясь, он как бы невзначай сказал:
- Как было бы хорошо, если бы вы могли поехать с премьером!
Я ответил, что очень хотел бы поехать, но что решение этого вопроса зависит от Советского правительства...
Послание Черчилля в ту же ночь ушло в Москву, а 1 августа уже был получен ответ Сталина, который я немедленно же передал премьер-министру. В нем Сталин официально приглашал Черчилля приехать в Москву в удобное для него время "для совместного рассмотрения неотложных вопросов войны против Гитлера, угроза со стороны которого в отношении Англии, США и СССР теперь достигла особой силы"{229}
В Москве
Итак, вопрос о свидании Черчилля со Сталиным был решен. Началось практическое осуществление согласованного шага. Иден мне сообщил: Черчилль надеется, что я буду его сопровождать во время поездки в Москву. Мне самому этого очень хотелось: так интересно было бы участвовать в столь знаменательном историческом событии, однако Москва предложила мне оставаться в Лондоне. То была явная демонстрация неудовольствия Советского правительства поведением Англии в вопросе о втором фронте. Иден и Черчилль так это и поняли.
Меня сильно беспокоило, как пройдет свидание между главами обоих правительств. Зная характер обоих, я опасался, как бы в Кремле при обсуждении столь взрывчатой проблемы, как второй фронт, между ними не произошло каких-либо обострений, которые могли только еще ухудшить создавшееся положение. Я считал, что, несмотря на все трудности и разочарования, тройственная коалиция должна лежать в основе нашей военно-политической стратегии. Поэтому, чтобы по возможности ослабить опасность "ссоры" между Сталиным и Черчиллем, я отправил в Москву длинную телеграмму, в которой подробно описывал темперамент, манеры, вкусы, навыки британского премьера, и, в частности, подчеркивал, что, помимо официальных переговоров, он любит беседы на самые разнообразные темы "в частном порядке" и во время таких бесед склонен устанавливать более близкие взаимопонимание и контакты со своими партнерами.
Вспоминая сейчас обстоятельства поездки Черчилля в Москву, мне хочется лучше понять мотивы, толкнувшие его на столь необычный шаг. В мемуарах он говорит, что поражение, понесенное английской 8-й армией в Тобруке и его районе (Северная Африка) в июне 1942 г., сделало необходимым его личное присутствие в Каире для реорганизации британского командования на Среднем Востоке. Далее он пишет: "Мы все были озабочены реакцией Советского правительства на неприятное, хотя и неизбежное, сообщение о том, что в 1942 г. мы не сможем развернуть операций по ту сторону Ла-Манша"{230}.
