Ольга Елисеева - Екатерина Великая
Расследование могло тянуться еще не один месяц, но внешние события подстегнули Екатерину. В начале марта в Стокгольме на маскараде выстрелом из пистолета был смертельно ранен шведский король Густав III. 2 апреля неожиданно скончался австрийский император Леопольд II, поползли слухи о его отравлении. В Петербург приходили известия, большей частью разглашаемые поляками, будто французские якобинцы намерены подослать к русской императрице убийц. Сохранять внутреннее спокойствие среди подобных новостей было трудно. «Я в восторге, что при таких обстоятельствах Вы еще в состоянии шутить, — писала наша героиня Гримму 4 апреля. — Что до меня касается, то я боюсь одуреть от всех потрясающих нервы событий, как например: неожиданная смерть императора [Леопольда], убийство короля шведского, развязка событий, ежедневно ожидаемых во Франции, да еще и бедная королева португальская вздумала сойти с ума»[1622].
7 апреля статс-секретарь А. В. Храповицкий записал в дневнике, что Густав «точно умер от раны, и по вскрытии тела нашли пулю, гвозди и дробь… День 9 числа секретный указ здешнему губернатору, чтобы искать француза, проехавшего через Кёнигсберг 22-го марта с злым умыслом на здоровье Ее величества. Взяты предосторожности на границе и в городе»[1623].
14-го Екатерина продолжала рассказывать Гримму: «Послушайте-ка, якобинцы печатают и объявляют на все стороны, что собираются убить меня, и поспешили отправить с этой целью трех или четырех человек, которых приметы мне отовсюду присылают. Я полагаю, что если б они в самом деле замышляли такое дело, то так не распространяли бы слух о нем, чтоб он дошел до меня». В Варшаве польские почитатели революции держали пари, что 3 мая или 1 июня императрицы «уже не будет на этом свете». В обычном для себя тоне приподнятого подтрунивания Екатерина просила корреспондента осведомляться в назначенные дни, жива ли она. «В конце XVIII столетия, кажется, считается заслугой убивать людей из-за угла»[1624].
За день до этого письма, 13 апреля, Прозоровский получил новый указ — узнать, не Новиков ли у себя в тайной типографии в Авдотьине издал раскольническую книгу «История о отцах и страдальцах Соловецких». Этого сочинения князь в Москве не нашел, зато в лавках продавались книги, запрещенные еще в 1786 году. Прозоровский опечатал книжный склад, принадлежавший Новикову, и распорядился доставить издателя в город. 22 апреля в Авдотьине появился советник уголовной палаты А. Д. Олсуфьев и предъявил хозяину ордер на обыск.
Того, что было найдено, с лихвой хватило для учреждения суда. Тайной типографии не обнаружили, но сняли с полок 23 запрещенные книги и 48 изданий, напечатанных без разрешения. Во время обыска с сыном издателя Иваном и дочерью Варварой случился припадок эпилепсии. Когда Николаю Ивановичу объявили об аресте, он упал в обморок. А один из его слуг попытался перерезать себе горло[1625]: лучше умереть, чем открыть секреты «братства». На следующий день за Новиковым был отправлен отряд гусар[1626].
В конце месяца императрица перебралась в Царское Село. Караулы резиденции были усилены. В письмах она позволяла себе шутить, но на самом деле ей было не до смеха. 28 апреля Храповицкий записал: «Свернутая бумажка, чернилами закапанная, лежала на малом столике в опочивальне; тут собственноручно написано: „Буде умру в Царском Селе, то похоронить в погребальной церкви; в городе — то в новой церкви св. Алек. Невского; в Петергофе — то в Серг. пустыне; в Москве — то в Донском монастыре“»[1627]. И это писала женщина, намеревавшаяся, по предсказанию ораниенбаумского садовника, дожить до 80 лет. Стало быть, мысли о смерти — от руки ли французского якобинца, доморощенного ли революционера — посещали ее.
Весной 1792 года, рассказывая Гримму о слухах, будто ее вот-вот убьют, императрица грозилась: «Как только будет можно, я постараюсь проучить негодяев за такие речи». Ни до Парижа, ни до Варшавы она пока не могла дотянуться. Собственные же возмутители спокойствия были под рукой. Изъятые у издателя документы свидетельствовали, что «братьями» старой столицы руководил прусский министр Вёльнер из Берлина, что наследнику Павлу делались предложения вступить в орден и принять на себя руководство им, что Баженов трижды побывал у великого князя с масонскими книгами: в 1784, 1787 и 1791 годах[1628].
Масла в огонь подлил и Г. П. Гагарин, с которым Прозоровский имел беседу об ордене. Он, как и многие «братья» в тот момент, старался доказать Екатерине разницу между «старым» и «новым» масонством и выставлял Новикова «сторонником всеобщего равенства в обличье человеколюбца». «Князь Гагарин, бывший некогда гроссмейстером франкмасонов в Москве, утверждает, что знает наверное, что якобинские идеи зародились именно на собраниях этого общества»[1629], — доносил Прозоровский в Петербург.
Появление имени Павла в деле сразу закрывало возможность обычного суда. Екатерина распорядилась доставить Новикова кружным путем в Шлиссельбург, где расследование повел уже глава Тайной экспедиции С. И. Шешковский. По дороге опасались не то бегства узника, не то нападений «братьев» из провинциальных городов с целью освободить его. Екатерина предписала везти Новикова так, чтобы «его никто не видел», и приглядывать, как бы арестант «себя не повредил». Лопухин насмехался над этими предосторожностями: «Его везли на Ярославль и на Тихвин… предписано было с особливой осторожностью проезжать Ярославль, потому де, что в нем была некогда масонская ложа… Можно прямо сказать, что с своею тенью сражались»[1630].
Так дело выглядело из России. Но рассматривать действия правительства по отношению к Новикову следует в контексте международных событий. Именно о связях «братьев» с якобинцами, о их иностранной переписке и об участии в этом наследника Павла Прозоровский допрашивал Лопухина, князя H. Н. Трубецкого и И. П. Тургенева «как главных сообщников». «Вопросы были сочинены очень тщательно. Сама государыня изволила поправлять их… Все металось на подозрение связей с ближайшею к престолу особою… прочее же было… только для расширения завесы».
Молодой масон открещивался от всего и слышал произнесенные Прозоровским вполголоса слова: «Не так бы с ними надобно». На попытки Лопухина объяснить разницу между иллюминатами и розенкрейцерами главнокомандующий отвечал именно так, как понимал дело всякий не сопричастный масонству человек: «Пусть вы не они, да все то же»[1631].
